— Иду.

«Благословенный Нефедов — ни единого вопроса!»

— Вы не волнуйтесь слишком-то.

— Я не волнуюсь.

«Попробуй тут не волноваться! Пожалуй, всю ночь не заснешь. Завтра получу со склада одеяло, соседка его опознает... А вдруг... Нет, не может быть! Одеяло то самое. Недаром все так плывет в руки, одно к одному... Надо заставить ее признаться. Сыграть на этом одеяльце. Она его бросила, она его боялась. Сделать, чтобы это вещественное доказательство ее ошеломило. У Шейнина есть рассказ «Пара туфель» о человеке, убившем двух жен и ребенка. Там следователь нашел грандиозный прием. А ведь можно сделать так же. Взять на допрос Антипиной зеленое одеяльце. Прикрыть его газетой на столе. И, говоря о посторонних вещах, медленно, будто машинально, сдвигать газету. А когда Антипина не выдержит и, вскочив, спросит: «Почему здесь это одеяльце?!» — ответить спокойно: «Потому, что это вещественное доказательство по делу об убийстве вами вашей дочери...» Еще раз прочту сегодня «Пару туфель».

У Стрепетова было старое, затрепанное издание «Записок следователя», еще с грифом «Для служебного пользования», и он этим слегка гордился.

* * *

Будь его воля, он не пошел бы к Вознесенскому после вчерашнего приема. Но конференция продолжалась, Головкина все еще не было на месте Ну что ж, пойдет. Пойдет и доложит, что ребятам в угрозыске придется разбираться с квартирной кражей без него...

...Та же приветливость, то же радушие. Ни сухой нотки, говорящей о неловкости за вчерашнее, ни подчеркнутой сердечности, которая выдала бы стремление загладить то, что произошло. Нет, всего в меру, ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать эту встречу прямым продолжением прежних, минуя вчерашний день. Ладно, забудем! Вычеркнем. С кем не бывает...

— Рассказывай подробно, Алешка. Что ты мне выжимки подсовываешь?

Удивительно слушает Вознесенский. Хваткое внимание в глазах. Очень редкие, виртуозно нацеленные в шаткое местечко вопросы. Никакой почти мимики, никакого поторапливания, никакого специально выраженного интереса, но каждую твою фразу прямо уносит к нему. Он поглощает, оценивает, запоминает все, что ты говоришь, но какой отзвук родит это в нем — неизвестно. Потому что обратно — ни дуновения. Будто невидимая преграда опущена перед лицом, будто вся беседа идет на полупроводниках: в одну сторону ток проходит, в другую — нет.

Выслушал, впитал все с ненасытным вниманием, но только и сказал задумчиво:

— Советов давать не буду.

...С какой скоростью течет Москва-река? Как далеко может унести она тело маленького ребенка? Сидя над картой, он прикидывал самый дальний пункт вниз по течению, куда имело смысл посылать запрос. Потом он тщательно писал их, эти запросы, по всем деревням и селам вниз по течению, запросил и морги, городской и областной: «Возраст 6 месяцев... Пол женский... Предполагаемая дата смерти — 8 марта сего года...» Потом он заполнил и отослал повестку на имя Петровой Надежды Яковлевны, предлагая ей явиться в райотдел для опознания одеяльца. Потом еще раз от корки до корки прочел дело Антипиной, дабы удостовериться, что теперь уже не упустил даже микрофакта. И вперемежку со всеми этими делами звонил, звонил и звонил по заученному уже назубок телефону. Но между ним и складом непрошибаемо стояли короткие гудки.

Молча корпел он над картой, молча заполнял бланки, молча изнывал у телефона — горел в своей лихорадке без единого слова, боясь шума, гама, общего интереса.

Сколько он пробыл в буфете? Ну от силы двадцать минут. Когда вернулся, все что-то писали с серьезными лицами. Но Раиса метнула на него взгляд, который романист прошлого назвал бы коварным.