«Девица Тарбуа Марлен — весьма похожа на требующуюся вам особу.

Родилась приблизительно в феврале или марте 1593, на первой неделе мая ее подкинули к дверям монастыря кармелиток, что в деревушке Шуази-ле-Руа, около лье от Парижа. При ней не имелось никаких записок, рваных пеленок с гербом, золотых крестиков и прочих примет. Обычный младенец — судя по всему, незаконное творение какой-то небогатой горожанки или крестьянки. Имя и фамилию ей дали монашки. Выросла тихая, послушная девочка. После совершеннолетия по ходатайству аббатисы ее пристроили горничной в дом Кончини, где она пребывает посейчас. О родителях не имеет ни малейшего представления, никогда не пыталась узнавать об их судьбе или разыскивать.

Теперь — некоторые события, возможно, связанные с малышкой Марлен.

Примерно в те же дни неподалеку от монастыря выуживают тело молодой женщины, не утопленницы — задушенной. Местные представители закона пытаются выяснить имя и происхождение жертвы, им везет — парижское семейство Румеркур с осени минувшего года разыскивает исчезнувшую неизвестно куда Мадлен Румеркур, двадцати с небольшим лет, младшую дочь, белошвейку в мастерской мадам Фаннюш. Описания выуженной покойницы и пропавшей девицы вроде совпадают, вызывают главу семейства, он под присягой подтверждает, что неизвестная — его дочь.

В апреле 1592 года Мадлен Румеркур угодила к инквизиторам, в коллегию округа Иври. Ее обвиняли в соучастии — кто-то из уже обвиненных назвал ее имя. Мадлен продержали за решеткой до сентября, и выпустили, якобы не найдя поводов для обвинения. Она вернулась домой. Родные утверждают, что во время пребывания в тюрьме Мадлен, девушка и без того впечатлительная, слегка повредилась разумом. 22 ноября, на святую Цецилию, в сопровождении двоюродной сестры и подружки она отправилась к праздничной мессе и, затерявшись в толпе, пропала. Больше ее никто не видел, где она находилась и что делала с ноября 1592 по май 1593 года — неизвестно.

Мне удалось найти кое-кого, кто помнит эти события, и я получил два намека. Первый: Мадлен выбралась на свободу благодаря кому-то из инквизиторов или их помощников, испытывавших к ней симпатию определенного рода. Второй: покойница из Сены, как утверждали те, кто ее осматривал, недавно родила. Есть ли тут какая связь — судите сами. На всякий случай сообщаю имена людей, входивших в трибунал Иври или имевших к нему отношение...»

Дальше шел список из полутора десятков имен, однако меня интересовало одно-единственное, и оно там имелось. Возгордившись, я почувствовал себя кем-то вроде ученого математика из Сорбонны, только что успешно доказавшего сложнейшую теорему. Мсье Барбетт превзошел все возложенные на него ожидания. Как ему удалось забраться в архивы инквизиции в Иври? Что мне теперь делать с человеком, знающим слишком много, и письмом, под завязку начиненным возможными нешуточными проблемами?

Рисковать не хотелось и доказательства мне тоже не требовались. Достаточно знать и ничего больше. Бумага хорошо горит, а огонь — лучшее из известных мне средств заметания следов и уничтожения улик. Посланию из Парижа не суждена долгая жизнь, оно выполнило свое предназначение и может упокоиться в пылающей могиле.

Разорвав конверт и вложенную в него записку, я преувеличенно тщательно ссыпал клочки в разведенный на заднем дворе костерок, положил себе не забыть по возвращении в Париж разобраться с Барбеттом, и бодро зашагал к черному входу в особняк.