Последовала новая долгая пауза.

— Отчего он умер?

Я сказал, что не знаю.

— Давно он умер?

Мне казалось, что для большей правдоподобности лучше увеличить срок, и я ответил:- Два или три дня.

Но это не помогло. Томсон бросил на меня оскорбленный взгляд, ясно выражавший: «Два или три года, хотите вы сказать!» Затем он начал распространяться о том, как неблагоразумно затягивать так надолго похороны. Затем подошел к ящику, постоял с минуту, вернулся назад легкой рысцой и посетил разбитое окно, проговорив:

— Было бы гораздо лучше, если бы его похоронили прошлым летом.

Томсон сел, уткнулся лицом в свой красный шелковый матов и начал потихоньку раскачиваться всем телом, как человек, который старается перенести не переносимое. Тем временем запах, если только можно назвать это запахом, сделался удушающим. Лицо Томсона стало серым, я чувствовал, что на моем не остается ни кровинки.

Скоро Томсон склонил голову на свою левую руку, оперся локтем в колени и, махнув своим красным платком в сторону ящика, сказал:

— Много я возил их в своей жизни. Некоторые порядочно перешли, но он их всех превзошел, и как легко! Капитан, они были гелиотропы в сравнении с ним.

Этот комплимент моему другу был мне приятен, несмотря на печальные обстоятельства.

Скоро сделалось очевидным, что нужно что-нибудь предпринять. Я предложил сигару. Томсон нашел, что это хорошая мысль. Он сказал:

— Мне кажется, это немного заглушит его.

Мы несколько раз осторожно затянулись, стараясь вообразить, что дело поправляется. Но бесполезно. Спустя недолгое время мы с Томсоном, как бы сговорившись, сразу спокойно выпустили обе сигары из наших безжизненных пальцев.

— Нет, капитан, это не заглушило его ни на один цент. Он еще усиливает его, потому что, как будто задевает его самолюбие. Как вы думаете, что теперь нам делать?

Я был неспособен посоветовать что бы то ни было. Я только глотал да глотал эту вонь и не хотел, чтобы знали о моей способности говорить. Томсон начал уныло и несвязно бормотать насчет несчастных событий нынешней ночи, давая моему бедному другу различные титулы и чины военные и гражданские, и я заметил, что чем больше усиливалось разложение моего бедного друга, тем в высший чин он его производил. Наконец он сказал:

— У меня явилась мысль. Предположим, что мы отодвинем полковника от печки, к другому концу вагона, футов на десять? Он тогда не будет иметь на нас такого влияния, как вы думаете?

Я сказал, что это прекрасная выдумка. Итак, мы запаслись глубокими глотками свежего воздуха в разбитом окне, рассчитывая задержать его до тех пор, пока мы не окончим дела, затем пошли туда, наклонились над этим убийственным сыром и взялись за ящик. Томсон произнес «готово» и мы изо всей силы рванулись вперед. Потом он поскользнулся, упал на пол, носом в сыр, и упустил свой глоток воздуха. Задыхаясь и затыкая нос, он вскочил на ноги и бросился к дверям, ощупывая воздух и хрипло повторяя: «Не задерживайте меня! Пустите, дорогу мне, дорогу! Я умираю!» Выйдя на площадку, я сел на пол, подержал немножко его голову и он ожил.

— Как вы думаете, — произнес он, — сдвинули мы его хоть немножко.

Я сказать: «Нет, мы даже не шевельнули его».

— Хорошо. Значит эта мысль никуда не годится. Надо подумать о чем-нибудь другом. Пусть себе стоит там, где он есть, если это ему нравится: если он и не желает, чтобы его беспокоили, то уж с ним ничего не поделаешь, он на своем поставит. Да лучше оставить его в покое, раз он этого желает. У него, знаете ли, все козыри в руках и поэтому выходит так, что если человек не согласен с ним во мнениях, то всегда останется в дураках.