Милосердно прикусил язык, не добавив «был».

Пальцы его прикоснулись к верхушке черепа мальчишки и словно бы слегка провалились внутрь. Мальчик задрожал, и правую ногу его принялся бить внезапный тик.

– Простите. – Голос мужчины чуть охрип, рука его протянулась в сторону и легонько прикоснулась к руке женщины. Потом он посмотрел на Альтсина: – Мы так и не поблагодарили вас, брат.

Сутана. Вор вспомнил, что тогда на нем была сутана.

– Ничего, – ответил он, глядя, как женщина каменеет от прикосновения отца, как от лица ее отливает кровь, а глаза становятся мертвыми и пустыми. – И я не брат – просто ждущий. Мельчайший червь у ног Владычицы. Жалею, что не пришел ранее.

Помнил, что эти последние слова, ужасно банальные, он произнес тогда совершенно искренне. Жалел, что не повстречался с этими сукиными сынами первым. И жалость эта сплеталась с гневом, тлеющим под слоем льда. С его гневом.

Песенка снаружи закончилась глупым ржанием. Юноши раздухаривались, и подле входа начала собираться толпа.

– Ну тогда с разбитой головой лежал бы ты, – отозвался самый младший из купцов, парень лет, на глазок, не больше пятнадцати-шестнадцати. – Они бы не спустили одинокому монаху. Они…

Он отвернулся, моргая, а последний из мужчин, тот, который до времени не произнес ни слова, тяжело дыша и опираясь о палицу, вдруг упал на колени и в полной тишине расплакался с надрывом.

Альтсин заметил уголком глаза, что нога побитого мальчишки сделалась недвижима, зато судороги пробежали по его лицу, и стало ясно, что душа подростка готовится в путь к Дому Сна. Заметил это не он один – женщина тихо заплакала и осунулась, теряя сознание, а мужчины превратились в глиняные статуи. Не могли поверить в происходящее. Он взглянул на них и вдруг уже знал, что они просто вышли на дневную прогулку, отдохнуть от дня тяжелых трудов, может быть – проведать приятелей, что-то съесть и выпить в городе вина. Еще четверть часа назад они смеялись и перешучивались, уверенные в своем будущем.

А теперь вернутся домой с мертвым ребенком на руках.

Снаружи очередной куплет описывал женщину, подставляющую зад борову и рождающую полусвинских ублюдков. Ржание, которым куплет закончился, было словно ведро кала, вывернутое просто в душу.

Что-то пикнуло у него в ушах, он будто вынырнул из глубокого погружения. Волоски встали дыбом по всему телу, а на краю зрения появился красный туман.

Он чувствовал его. Дурвон. Знак воина. ВОИНА. Дурвон не был сломанным мечом – он был мечом целым, а как половину клинка его представляли оттого, что вторая торчала в сердце всех наших страхов, убивая их. Такова была первичная, чистейшая символика этого знака. Меч, убивающий страх, дающий отвагу и надежду.

Дурвон, древний символ, рисовали на косяках дверей и на окнах, чтобы отгонять зло, – в те времена, когда окна и двери были еще модной фанаберией; его рисовали на щитах и татуировали на телах, чтобы он принес счастье в битве, – задолго до того, как первые рисунки превратились в глифы, а те – в зачатки рун и букв. Прежде чем пришли Нежеланные и прежде чем из куска души бога отковали Денготааг, который на самом деле должен был стать входом в царство Реагвира, а форму ему придали исключительно в память о древнем символе.

А теперь они превратили Дурвон в бандитский знак, под которым убивают детей, как раньше превратили Меч Реагвира в орудие казни и источник дешевых фокусов.

Вор почувствовал каждую татуировку перед храмом, идентичные в каждой детали, потому что именно так и действует подобная магия, первоначальная изо всех магий – символов и знаков, и потянулся к ней.