|
Ануся, любимая моя Ануся! Услышав это, Харламп снова зарыдал в голос, но Кмициц тотчас же обратился к нему со словами: - А скажи, друже, где ты Володыевского встретил? - Встретились мы в Ченстохове, где оба на время остановились, дары чудотворной божьей матери приносили. Он сказывал, что едет с невестой в Краков, к княгине Гризельде Вишневецкой, без ее благословения и согласия Ануся под венец идти не хотела. Девушка в то время была здорова, а Михал весел, как голубок. “Вот, говорит, господь вознаградил меня за верную службу!” Передо мной похвалялся да зубы скалил, бог ему прости, ведь в свое-то время спор у нас из-за этой девушки вышел, и мы было драться хотели. Где-то она теперь, бедняжка? И тут пан Харламп снова зарыдал, но Кмициц остановил его: - Так ты говоришь, она здорова была? Неужто умерла в одночасье? - Воистину так, в одночасье. Остановилась барышня у пани Замойской, она как раз с мужем, паном Мартином, в Ченстохове гостила. Михал, бывало, день-деньской у них сиживал, сетовал на проволочки, говорил, что заждался, эдак им и за год до Кракова не доехать, ведь все их по дороге привечали. Да и не диво! Такому гостю, такому удальцу всякий рад, а уж кто зазвал его в дом, не вдруг отпустит. Михал и к барышне меня отвел, еще и шутил: вздумаешь за ней волочиться - зарублю. Да только ей без него белый свет был не мил. А меня, бывалоча, тоска разбирала, хоть волком вой: вот дожил до седин, а все один как перст. Ах, да полно! Но вот как-то ночью прибегает ко мне Михал - лица на нем нет. “Беда, брат, помоги, не знаешь ли лекаря какого?” - “Что стряслось?” - “Заболела Ануся, не узнает никого!” - “Давно ли?” - спрашиваю. “Да вот человека прислали от пани Замойской!” А на дворе ночь! Где тут искать лекаря, один монастырь по соседству, а в городе людей меньше, чем развалин. Ну, разыскал я, однако, лекаря, правда, он идти не хотел, так я его обушком пригнал. Да только там не лекарь, а ксендз был нужен. Ну нашли мы наконец достойного отца паулина, и он молитвами вдохнул в бедняжку искру сознания, она и причаститься смогла, и с Михалом простилась нежно. На другой день к полудню ее не стало. Лекарь говорил, видно, опоили ее чем, да не верится, ведь в Ченстохове злые чары силу теряют. Но что с Володывеским делалось, он такое нес, ну, да господь ему простит, потому что человек в горе себя не помнит... Вот, говорю как на духу, - тут пан Харламп голос понизил, - богохульствовал, себя не помня. - Богохульствовал?! Неужто? - тихо повторил Кмициц. - Выбежал от покойницы в сени, из сеней на двор, шатается, как пьяный. А на дворе поднял кулаки к небу и завопил: “Так вот она награда за мои труды, за мои раны, за мою кровь, за верную службу отечеству?!” Одна-единственная овечка у меня была, говорит, и ее ты прибрал, о господи. Воина-рубаку, что за себя постоять готов, свалить, говорит, это тебе по плечу, но невинного голубя задушить и кот, и ястреб, и коршун сумеют... и... - Бога ради! - воскликнула пани Александра, - не повторяй, беду на дом накличешь! Харламп, перекрестясь, продолжал: - Эх, говорит, вот тебе, солдатик, за службу награда, получай!.. Господь ведает, что творит, но нашим бедным умом этого не понять и нашей справедливостью не измерить. Так он богохульствовал, а потом отяжелел и свалился как сноп, а ксендз над ним экзорцизмы творил, чтобы отогнать от ослабевшей души бесов. |
