|
Мать умерла, когда мне было два года, я помню только ее нежность и доброту. Она поте-ряла столько же детей, сколько и родила, поэтому ранняя смерть никого не удивила. Отец напи-сал ей прекрасную эпитафию, и, сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в дом другую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничего необычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось в порядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи. Я не горевала по матери просто потому, что была слишком мала, а если и плакала, не дож-давшись ее возвращения, то я этого не помню. Однако я помню, как бегала по большому старому римскому дворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольных комнат составляли единый прямо-угольник дворца, окруженного огромным садом. Все комнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы были мраморными. Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, как великолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающих искусство владения короткими широкими ме-чами, и слушая указания их наставников, а потом и сама получила прекрасных учителей, благо-даря которым сумела прочесть «Энеиду» Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет. Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, и даже сейчас, должна при-знаться, мне доставляет удовольствие писать их на бумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должна признаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако, писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посе-тителей кафе. Ну, продолжим. Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали у отца буквально истериче-ский хохот, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколько старомодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарь был приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видеть его в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчевать императора. Я вбегала в зал вместе с няней, давала потрясающее сольное выступление и уносилась ту-да, откуда не могла видеть, как гордые сенаторы обжираются павлиньими мозгами и гарумом. Тебе, разумеется, известно, что такое гарум. Это отвратительный соус, который римляне добав-ляли во все блюда, подобно тому как сегодня добавляют кетчуп. Он определенно лишал всякого смысла присутствие на тарелках угрей, страусиных мозгов, не успевшего родиться барашка и всех прочих изысканных деликатесов, кои в изобилии подавались к столу на огромных блюдах. Дело в том, что, как ты знаешь, римляне как никто были подвержены непомерному обжор-ству, и банкеты неминуемо завершались позором. Гости выходили в вомиторий, чтобы изба-виться от первых пяти блюд трапезы и таким образом получить возможность проглотить все ос-тальное. А я лежала в кроватке наверху и хихикала, слушая звуки хохота и рвоты. Далее следо-вало изнасилование всех рабов, прислуживавших за столом, будь то юноши, девушки или же те и другие вместе. Семейные трапезы были событиями совершенно иного рода. За ними мы вели себя как старые римляне. Все садились за стол; хозяином дома бесспорно являлся мой отец, и он не терпел никакой критики в адрес Августа Цезаря, который, как тебе известно, будучи племянником Юлия Цезаря, по закону правящим императором не являлся. «Когда придет время, он уйдет в отставку, – говаривал мой отец. – Он понимает, что сейчас еще рано. Он не столько амбициозен, сколько утомлен и мудр. Кому нужна новая гражданская война?» Для человека с положением времена были слишком хороши, чтобы бунтовать. Август сохранил мир. Он питал глубокое уважение к римскому сенату. Он перестроил ста-рые храмы, так как считал, что людям необходимо благочестие, к которому они привыкли в годы Республики. |
