Отдельный дом тоже был присмотрен и осмотрен. Но с покупкой пришлось повременить, требовалось время, чтобы уладить формальности. Да и дом был невелик, типография в нем никак не поместилась бы. Что ж, на первых порах вполне можно было размещать заказы на стороне, решил Иозеф…

Не теряя времени, он переехал в новообретенное жилище, в чем Юлий ему трогательно и предупредительно помогал. Но вечерами новосел все одно приходил в приютный дом Мороховцов, тяготясь сидеть в одиночестве в своей новой и пока еще чужой квартире – холостяцкой и необжитой. Да и любезнейшая Ирина Дмитриевна…

Она все приглядывалась к Иозефу, все о чем-то выспрашивала, он не сразу понял, что это не женская к нему, Иозефу, симпатия, но острое любопытство к иностранцу, не лишенное отчасти опаски. И не без оттенка сострадания. Позже он не раз сталкивался с этим странным противоречием в русских женщинах: иностранцами они весьма интересовались, но втайне не ставили высоко, скорее жалели их за неразумие и житейскую неприспособленность. Так жалеют и остерегаются убогих.

Юлий же делал вид, что американец – не такая уж для него и невидаль. Но его выдавало то, что он все время, чуть что, принимался говорить о политике, желая, наверное, не ударить в грязь лицом и казаться передовым.

– Знаете, Иосиф, – говорил Юлий, идя вперед пешкой, – отчего империя долго не продержится. В стране не осталось ни единого человека, который бы любил династию, самого императора и его немку-императрицу…

Иозеф слушал и удивлялся. Он уже знал, что героем его нового друга является деловой прибалтийский немец, родом отчего-то из Тифлиса, Сергей Витте, сделавший для российских железных дорог много больше, чем некогда граф Клейнмихель. И еще недавно отправлявший должность русского премьера.

– Теперь Витте тоже граф, – горделиво заметил Юлий. Иозефа во второй раз удивило пристрастие интеллигентного Юлия к титулам, странное на американский демократический слух. Юлий также обмолвился, что когда он женится и у него будет сын, то назовет его в честь премьер-министра и реформатора Сергеем. Сергеем Юльевичем.

– И эти кошмарные мужики-чародеи, – восклицал Юлий в другой раз, – имеющие доступ во дворец (32). И эта удивительная склонность двора к правым, причем к правым самого грязного, погромного толка. Приверженность национализму, этой полицейской религии. Черную Сотню поддерживает даже Правительственный вестник, а ведь ни одного еврея, должно быть, при дворе в глаза не видели. Но деньги, по слухам, черносотенцам передавал сам Столыпин.

Позже Иозеф часто замечал эту странную вовлеченность в политику даже и русской технической интеллигенции, ничего толком в политике не смыслившей: что ж, тогда, во времена реакции, каждому приличному человеку полагалось быть либералом и ждать революции…

Впрочем, покончив с обязательным политическим обзором, Юлий прибавил зачем-то: вот явится Борис, он у нас мракобес. И перешел к московским богемным сплетням. Кажется, эта гуманитарная материя была ему куда ближе: попадая на эту почву, он становился ярче и говорил интереснее. Скажем, очень торжественно он объявил, что Блок в Петербурге издал новую поэму. Что Московский Литературно-Художественный кружок – понизив голос – живет с доходов игорного дома. А на месте закрытого властями Столичного утра появилось Раннее утро, газетенка вышла желтенькая, совсем бульварная.