– Ты грамоте знаешь?

– Конечно, знаем.

– Записываешь, что вот сейчас по дороге мне говорил?

– Нет, у меня все здесь, в воображении, – тронул Данила круглую татарскую шапку валяной шерсти.

– Так на тебе блокнот. – Иозеф протянул ему блокнот с двумя только вырванными страницами. И ополовиненный, американский еще, чудом выживший химический карандаш.

– Вот спасибо, – Данила опять весело и радостно улыбнулся. У него были чистые белые зубы – сектанты не пили и не курили. Послюнявил карандашик. Попробовал – черкнул что-то на страничке. – Бога за тебя буду молить. Христа и Богородицу. И своим скажу.

Разместили по-барски: отвели отдельный просторный дом, пустовавший с начала войны и тщательно прибранный.

– Кипятку у нас на кухне будете брать, – хлопотливо тараторила баба. – Там всегда самовар горячий. А внизу, в подвале и ле€дник есть, так что располагайтесь.

– Иосиф, – сказал Иозеф, – Иосиф Альбинович. А вас как зовут?

– Анжела. А кушать со всеми просим. Только у нас по-простому…

– Да бог с вами, какие нынче разносолы, – отмахнулся Иозеф, несколько удивившись экзотичному для глуши имени бабы и отметив, что держится она на самом деле вполне уверенно, ангельские услужливость и суетливость ее скорее показные. И улыбается чуть криво.

– А если писа€ть будете, так там наверху стол… И книги можно ставить на полочку…

– Спасибо, разберусь как-нибудь.

Баба ушла.

И верно: наверху, в мезонине, куда вела уютная деревянная лесенка с точно выточенными балясинами, стоял аккуратно отструганный и добротно сколоченный, самодельный стол. Пахло нагретым деревом, столярным клеем и полынью от раскрытого окна. Из комнаты открывался замечательный вид: погода была прозрачная, ни облачка, и за степью угадывались дымно-синие очертания далеких Крымских гор. А если б можно было подняться выше, то справа, наверное, завиднелось бы и море у горизонта…

Вечером первого же дня на кухне Иозеф встретил еще одного, кроме возницы и ключницы, сотрудника, представившегося лаборантом и назвавшегося Завадовским. Они ужинали за одним столом, лаборант был немногословен. По короткому, насмешливо-ласковому обращению с ним Анжелы, подававшей им, Иозеф заключил, что между ней и Завадовским не одни служебные отношения. Заметил он и то, что солдатская форма висела на фигуре лаборанта совсем мешком – скорее всего, он был бывшим офицером и скрывал это: была в Завадовском и выправка, и офицерская осанка, и привык к пригнанной по фигуре форме, а не к гимнастерке с чужого плеча.

– Как устроились? – спросил Иозефа лаборант. Но улыбнуться у него не получалось: лицо Завадовского с левой стороны было изуродовано белым рваным шрамом, похоже – штыковое ранение. И казалось мертвым. Дополнял впечатление сумрачности и длинный нос клювом, нависавший над щегольскими, впрочем, вполне печоринскими, усиками. Пухлая нижняя губа говорила о принадлежности дворянскому сословию…

– А вы загляните ко мне, – пригласил своего нового сотрудника Иозеф. Ему почудилось в Завадовском что-то скрыто-враждебное и опасное. В таких случаях Иозеф не любил выжидать, желая сразу убедиться в причинах этой заведомой к себе неприязни. – Милости просим.

– Вы иностранец? – спросил тот.

– Поляк. Украинский. С Галичины. Скорее русин, если уж быть точным.