Иозеф никак не мог понять, куда гнет его собеседник. Как и того: всерьез ли он говорит или ерничает. На сектантский как раз манер. Этот-то стиль и свойствен русским интеллигентам. Каковым и был, несомненно, его начитанный гость, как бы ни хотел выглядеть опростившимся солдатом.

– Ну, Блок как раз был холеным барином. А что до геройства, то известный героизм все-таки был проявлен, – сказал Иозеф на всякий случай. Говорить иначе было бы сейчас неуместно.

– Кем проявлен? Большевиками вашими? Отдаете должное их фанатизму? Что ж, при нашей бесформице жизни, бесформенности самого национального пейзажа, почти мистической, большевистское сектантство куда как русским к лицу. Только вот куда это все заведет? Как они выражаются, мирное их строительство? Какое новое будущее нарисуется из этого их дьявольского кровавого шабаша? Дальше ведь того, чтоб из ничего стать всем, так у них в гимне поется, у них фантазии не хватит. А стать всем по их понятиям – значит жрать руками с чужих серебряных тарелок и пальцы жирные вытирать о царскую парчу…

– Знаете, – сказал Иозеф, – я не совсем согласен с ходом ваших мыслей. Не так уж и бесформенна была русская жизнь. И, согласитесь, вылезти из такой разрухи, что принесли и военные, и первые пореволюционные годы было не просто. А жизнь, несмотря ни на что, налаживается…

Иозеф встретился с прямо глядящими на него злыми глазами на мертвом лице гостя – от злобы у того даже получилось криво оскалиться. Сбился, почувствовал, что мямлит и фальшивит. Он ясно понимал, что этот гость видит в нем смертельного и ненавистного врага. А может, озлоблен он был уже и на все мирозданье: калеки, случается, делаются не просто мизантропами – мироненавистниками.

В одну из ночей, едва Иозеф наладился лечь спать, его разбудил стук в окно – не со двора, с улицы. Он выглянул. На дороге стояла телега с лошадью, Данила торопливо зашептал:

– Лезайте в чем есть, только тихо, тихо… Кошель только берите и доку€менты. Да побыстрее, мил человек…

Иозеф понял: раздумывать не приходится. Он схватил сумку с документами, второпях оделся, вылез в окно и прыгнул на телегу. Лошадь пошла неожиданно резво, и, сидя спиной к вознице, Иозеф видел, как в его окне зажегся свет. Но телега уже катила по степи, и догнать ее темной ночью было бы невозможно.

– Что случилось? – спросил Иозеф.

– Так ведь они сговорились ночью тебя, мил человек, порешить.

– Кто?

– Ну, полюбовники эти. Потом поджечь усадьбу и уйти к своим, в степь.

– Выходит, ты меня от смерти спас… Почему?

– А карандашик-то, что ты мне дал.

– Хм. Что ж, это пустяк. Не заячий же тулупчик…

– Как же пустяк, если им святые мысли возможно записывать.

Иозеф подумал мельком, что в простом уме этого мужика сам инструмент письма имеет тесную связь с содержанием текста: святость написанного придает и простому карандашику особое мистическое свойство.

– А кто там у них в степи?

– Дак известно кто, такие ж офицеры полубелые. У них там целый отряд.