Тошнотворно пахло подгоревшими жареными куриными яйцами. В глубине квартиры раздался недовольный и грубый мужской голос. Не помня себя, Иозеф оказался на лестнице, поскользнулся, схватился за перила, те качнулись. И он почти выпал из уличной двери, едва удержавшись на ногах.
И очень быстро пошел прочь.
В вагоне ехали одни темные люди с мешками – наверное, на вокзал. И все как один что-то жевали. Под ногами пульсировал тонкий железный пол в такт работе электрического мотора. Люди с мешками тесно прижимались к своей поклаже. Иозеф подумал, что все это похоже на плохой сон. Он и впрямь чувствовал себя нездешним – беглецом, спасавшимся от какой-то беды. Но, подумал он, не я один – весь этот трамвай, и весь этот город, и вся Россия полна теперь такими же, как я, заблудившимися и спасающимися людьми.
Памятуя о судьбе малахольного бедолаги Вэста, Иозеф тоже крепче вцепился в свой саквояж с бесценными для него американскими бумагами. Саквояж был, как и он сам, из давних прежних времен. И тоже нездешний, флорентийской еще, темно-коричневой, почти вишневой мягкой кожи, нежно-лососевой с исподу.
…Не помня как, Иозеф добрался-таки до Арбата.
Открыл сам Борис. Он был в несвежем толстом бухарском халате на вате. Постоял, помолчал, точно раздумывая – пускать ли на порог гостя. И потом вдруг резко обнял, прижал к себе, задрожал, Иозеф понял с испугом, что Борис Мороховец плачет.
– Сколько не виделись? Пять, семь лет? Неважно, неважно… А вот Ирочки нет. Ушла Ирочка. Нет, нет, не к другому, совсем ушла… А я, врач, не распознал… Да что же мы на пороге…
В прихожей были разбросаны чужие дурно пахнущие вещи. Как и Соня, стесняясь постигшей его коммунальной тесноты, Борис поспешно повлек гостя в комнату. Здесь стоял затхлый запах старинного теплого домашнего уюта. И первое, что увидел Иозеф, была белка в клетке на комоде, все так же, как прежде, бежавшая в своем колесе.
– А вот грызун ее жив… Грызуны живучи… Да белку и не уплотнишь… – бормотал Борис. – Извини, не прибрано. На прислугу денег нет. Да и что теперь…
Странно, с Борисом они всегда были на вы.
Хозяин усадил Иозефа в то же самое кресло, в котором тот часто сидел когда-то. Сам же полез в буфет, достал графин с водкой, кусок твердого сыра. Графин был полон лишь на треть.
– Вот, только костромской. Рокфора больше нет. Как, впрочем, и пармезана с камамбером. Куда-то исчезли… Рокфор ладно, но пармезан-то чем им не угодил… Хотел вот частную практику открыть, но сам видишь – уплотнили. В спальне теперь… – Он махнул рукой. – А в моем кабинете живет дворник, как тебе это нравится?
В том, как Мороховец разливал дрожащей рукой водку, было видно, что он опустился. И, кажется, совсем поник душой.
– Ты останешься? Прости, комната одна… на диване придется… уплотненно.
Выпив пару рюмок, хозяин подобрался. И сделался почти прежним Борисом.
– Ты-то как? Нина, Юра?
Иозеф сказал, что все хорошо. Похвастался, что Нина родила ему еще и дочку, назвали Йолой на балканский манер. И, памятуя, сколь полезные советы давал ему некогда Мороховец, объяснил причину своего появления в Москве.
– Подожди, подожди, это надо обдумать, не делать ничего второпях… в это время торопиться, знаешь ли, опасно. Конечно, разрешения кое-кому еще выдают. Тем более ты иностранец. Просроченный американец, – попытался пошутить Борис. – Но сношений с Америкой нет никаких. Знаешь, я вот что подумал. Теперь они носятся с этим своим планом электрификации. Все газеты пестрят (22). У самих силенок не хватает, и американцы… Постой, постой, как зовут их американского шефа? Хью Купер, кажется, да-да, именно так, он еще строил Ниагарскую плотину. |