До того никто в общине не знал, что Иозеф еще и врач, и авторитет его и вовсе взлетел да небес. На этой новой волне почтения Иозеф объявил Марксу, что должен ненадолго уехать. Жена на сносях, и он хотел бы присутствовать при родах. Миллеру он на всякий случай оставил свой харьковский адрес…

О том, что он уехал из коммуны как раз накануне ее разгрома, Иозеф узнал из письма Миллера. У того оказался хороший литературный слог. Он писал, что из волости нагрянули какие-то активисты, – он писал анархисты, – стали ходить по дворам, каждый день под вечер стучали палками в окна и гнали людей на собрание в контору, чтоб записываться в колхоз. Эти уполномоченные много ели и еще больше пили, потом уезжали, но через день-два появлялись новые. Одна из таких команд явилась в общину, разграбив перед этим соседнюю церковь. И главарь все поигрывал унизанным голубыми и зелеными глазами медным лампадником на цепочке.

А следом пришло письмо и от Фридриха Маркса. В официальных выражениях тот сообщал: совет единогласно постановил: он, Иозеф М. как сопредседатель кооператива должен похлопотать перед начальством, чтобы коммунарам в самые сжатые сроки было разрешено уехать обратно в Саксонию. И чтобы были оформлены соответствующие документы. В пакете содержался и полный список членов общины штундистов… Скорее всего, Саксония была для этих давних, чуть не потемкинских еще поселенцев, дальше Херсона нигде не бывавших, песенно-сказочной, фольклорно-фарфоровой страной. Как несбыточная обетованная Палестина – для живших неподалеку, тоже тесной общиной, хасидов, переселенных в степь из-под Бердичева.

– Значит, Лео жив! – откликнулся Иозеф. – Добрую весть вы мне сообщили…

– То есть ни о нем самом, ни о его деятельности вы так вот ничего и не знали? У нас другие сведения. Вы не только знали о его местонахождении, но искали способ завести с ним контакт.

Иозефу пришлось взять паузу.

Он действительно пытался через балканских родственников дать Лео весточку. Письмо он отослал из польского посольства дипломатической почтой. Об этом никто не знал. Кроме Нины. И Бориса Мороховца. Но нет, Борис не мог… Кажется, обмолвился он и Соне.

Тогда, будучи в Москве в первый раз за пять лет по делам своего просроченного гражданства, Иозеф был у нее. И в ответ на расспросы отвечал, что все родственники потерялись – одни погибли, с другими нет связи. И что он через польского посла попытается разыскать хоть кого-то… Да, верно, он говорил с ней об этом.

Неожиданно Праведников переменил тему. Иозеф понял, что это ловушка, но, увы, не сразу.

– А вот еще вы говорили, что русский классик, обличитель мещанства, Антон Павлович Чехов, отнюдь не так велик, как о нем говорят.

Боже, кому и когда он это говорил? Впрочем, все возможно, да и не все ли теперь равно. Нет, вспомнил, был такой разговор на веранде на даче в Немчиновке: Нина читала девочкам вслух Каштанку. Но были только дети и жена. Нет, была и домработница Варя, подававшая им самовар…

– Не любите вы Россию, ох не любите. А советскую – так прямо ненавидите.

– А вы всё любви хотите? Но через силу мил не будешь…

– Россия, по-вашему, значит, темная, неученая?

– Беда не в том, что России медленно обучается. А в том, как быстро она забывает…

– Вы утверждали также, что Чехов не знал жизни ни крестьян, ни дворянства. – Праведников заглянул в шпаргалку. – Что ему удавались лишь типы спившихся актеров, недоучившихся студентов, врачей-неудачников, бездарных актрис и проституток? И что в последних, видать, он знал толк. – Праведников высокомерно, как на недоумка, взглянул на подследственного.