Люблю я пышных комнат стройный ряд,

         И блеск, и прихоть роскоши старинной…

         А женщины… люблю я этот взгляд

         Рассеянный, насмешливый и длинный;

         Люблю простой, обдуманный наряд…

         Я этих губ люблю надменный очерк,

         Задумчиво приподнятую бровь,

         Душистые записки, быстрый почерк,

         Душистую и быструю любовь;

         Люблю я эту поступь, эти плечи,

         Небрежные, заманчивые речи…

         «Но (скажут мне) вне света никогда

         Вы не встречали женщины прекрасной?»

         Таких особ встречал я иногда

         И даже в двух влюбился очень страстно;

         Как полевой цветок, они всегда

         Так милы – но, как он, свой легкий запах

         Они теряют вдруг… и, боже мой,

         Как не завянуть им в неловких лапах

         Чиновника, довольного собой?

Эти стихи не обойдутся автору даром; его объявят за них «аристократом», скажут, что внешний блеск предпочитает он душе и сердцу, и т. п. По обыкновению, в этом случае, ему припишут то, чего он и не думал, и горячо будут оспоривать его в том, чего он не говорил. Дело тут идет не о душе и сердце: поэт говорит совсем не о внутренней святыне женщины, а о ее поэтической внешности, которою могут не дорожить только натуры сухие и грубые. Поэзия формы, изящество внешности, столь очаровательные в женщине, могут почесться исключительными явлениями вне большого света. Женщины других кругов общества смотрят на красоту и изящество, как на средство поскорее выйти замуж. Достигнув этой вожделенной цели, они скоро перестают и петь, и плакать, и читать сладенькие стишки, и кокетливо наряжаться, и поэтически держать себя; они предаются прозе жизни, скоро полнеют, пристращаются к утреннему дезабилье, забывают музыку, луну, стихи, мечту и т. д. Оттого до замужества почти каждая из них – ангел доброты, дева чудная, неземная, идеальная, Полина или Надина, а после замужества – солидная дама с весом в обществе, женщина с характером, Палагея Петровна и Надежда Алексевна. Тут есть и другая причина. Юность сама по себе есть уже поэзия жизни, и в юности каждый бывает лучше, нежели в остальное время своей жизни; женщины в особенности. Надо иметь слишком много глубины и силы в натуре, чтоб не охолодеть в прозе жизни, сберечь чувство и душу от холода действительности и сохранить юность сердца и в лета зрелости и в годы старости. Но такие натуры слишком редки, и поэзия юности слишком редко бывает ручательством за поэзию дальнейших возрастов.