|
Они присели к столику, закурили. В жестяных кружках дымился кипяток, заваренный на таежных снадобьях. – Чага? – спросил Постышев. – Нет. Лимонник с толченой березкой. – Вкусно! – И бодрит получше любого чая. – А как у тебя та старушка, карамзинская племянница? Помнишь, ты ее «божьим одуванчиком» окрестил? – Канкова? Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему надо «плохо» ставить, а она «хорошо с двумя минусами» дарит. Я ее инспектировал, ругал, хотел даже на губу посадить – ничего не могу поделать. – А сам грамотный? – Что значит грамотный? Не сравнишь же ты, Пал Петрович, старую буржуйку со мной – комиссаром? Постышев посмеялся одними губами: – Ишь гонора сколько… Уроки у нее берешь? – По два в день. – Ну и как? – Хочешь по английски? Я как ихний прынц на нем теперь изъясняюсь. – А что она тебе ставит? – Все больше пятерки. – С минусами? – С тремя. – С тремя! – повторил Постышев. – Смотри, может, служебное положение используешь? – Разрази меня гром! Я ее и за себя ругаю. Она мне раз говорит: «Ставлю вам пять с четырьмя минусами». А я, честно говоря, ни бум бум. И я заявляю: «За повторение подобных провокаций ссажу с бронепоезда в тайгу. Я сейчас заслужил оценку „плохо“, которую и требую мне поставить». – Пошли посмотрим, чем она занимается. – Да они там сказки разучивают после уроков грамоты. У меня с этого дела скулы сворачиваются. Я ее приманивал на пение, а она говорит, что наши песни разучивать не может по причине их зверства. Постышев улыбнулся. – Романсы, говорит, я могу для вас подбирать. – Ну? – Ребята ей гармонь принесли, она теперь им поет нуду под переборы. – Пошли, пошли, – заинтересовался Постышев. – Это интересно. Романсы под гармошку – это, мил друг, событие с далеко идущими последствиями. * * * В седьмом вагоне идут занятия. Посреди вагона – широко расставив ноги, чтобы не качало – стоит боец и монотонно декламирует: Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк… – Стоп, стоп! – хлопает в ладоши Канкова. – Это невозможно! Вы ничего не желаете видеть, когда читаете. Разве можно? Поглядите же только; «Встает заря во мгле холодной…» Это холодно, вы чувствуете? Боец виновато молчит. – Какой цвет вы сейчас видите, Гусаков? – спрашивает Канкова бритоголового бойца. – Известно какой: понизу красный, а сверху синим придавлено, и дым из печей пистолетом торчит. – Ах, как прекрасно, боже ты мой, как прекрасно! – волнуясь, говорит Канкова. – Все увидели это раннее утро? Ведь у каждого в деревне обязательно было хоть одно такое утро, когда восход казался багряно синим, и тишина окрест, и дым из труб уходил в белое, морозное небо… Дайте мне, пожалуйста, инструмент. Бойцы осторожно передают ей гармошку. Канкова трогает пальцами черно белые переборы, и рождается грустная мелодия в бронепоезде, который несется через тайгу усмирять восстание таких же мужиков. – Гусаков, – негромко просит Канкова, – прочитайте. И бритоголовый Гусаков в дырявых портках и в гимнастерке, из которой он давно вырос начинает читать под музыку Чайковского стихи Пушкина. Глаза его огромны, по девичьи красивы, голос звенит высоко. |
