|
Бойцы осторожно передают ей гармошку. Канкова трогает пальцами черно белые переборы, и рождается грустная мелодия в бронепоезде, который несется через тайгу усмирять восстание таких же мужиков. – Гусаков, – негромко просит Канкова, – прочитайте. И бритоголовый Гусаков в дырявых портках и в гимнастерке, из которой он давно вырос начинает читать под музыку Чайковского стихи Пушкина. Глаза его огромны, по девичьи красивы, голос звенит высоко. И читает он так, будто все видит, будто все это проходит у него перед взором: На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева, И в час полуденный в кружок Их не зовет его рожок; В избушке, распевая, дева Прядет, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней …Мальчишек радостный народ Коньками звучно режет лед; На красных лапках гусь тяжелый, Задумав плыть по лону вод, Ступает бережно на лед, Скользит и падает: веселый, Мелькает, вьется первый снег, Звездами падая на брег… Гусаков замер вместе с последним аккордом. Из темноты раздались аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев. * * * На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая полоска, бронепоезд, сбавив ход, подошел к деревне, занятой восставшими партизанами. Лязгая буферами, развернув стволы орудий на домишки, лежавшие в мягких сугробах, бронепоезд остановился, и бойцы, быстро выгрузившись, пошли вверх по сопке, растянувшись в широкую цепь. Возле маленького станционного домика их окликнули. Из снежной норы, белые от холода, вылезли Кульков и Суржиков – в одних рубашках. – Где ваши люди, Кульков? – спросил Постышев. – Спят пьяные. – Кто будет нести ответственность за случившееся? – Я. – Чем объясните все это? – Объясняю тем, что не хотел проливать кровь человека, которого не считал врагом. – Кем вы его считали? – Бузотером. – Когда в стране тяжело и кругом трудности, бузотер – это потенциальный враг. Запомните на будущее. А теперь из за вашей сахарной сладости сколько крови придется проливать? – Позвольте, товарищ комиссар фронта, пойти в их штаб одному. Они сейчас проспались, спирта больше нет, я наведу порядок. – Почему не сделали этого раньше? – Вас поджидал. Боялся, как бы не начали с ходу садить из орудий. – Кто с вами? – Это Суржиков. Он старик. Он ни при чем. – Мы все при чем, – сказал Суржиков, – в нас всех одна кровь. Ты нам позволь, гражданин комиссар, тихо попробовать. – Раньше надо было тихо пробовать. Сейчас надо громко, чтобы другим неповадно было повторять. Бойцы вступили в деревню и взяли карабины наизготовку. Шли быстро, снег хрустко скрипел. А луна еще не растаяла. И звезды моргали белым холодом. Тихо: скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя долизывало черные головешки сожженных изб. Постышев входит в штаб. Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются вповалку, храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет, садится посреди комнаты и ждет, пока бойцы с бронепоезда разоружат спящих «членов» и «министров». – Все готовы, – докладывают Постышеву, – пустые они. – Атамана разбудите. – Кольк, а Кольк… – У… – Вставай, сукин сын… – Чего? – сонно, не продирая глаз, спрашивает Колька пропитым голосом. – Вставай, – говорит Постышев, – заспался. |
