|
Вот и все. Старик надевает драный картуз на лысую голову, поросшую легким пушком, снова кланяется на все четыре стороны и уходит в толпу. – С чего ты решил, что Пантелеев буржуй? – спрашивает Постышев Кольку. – Да какой я буржуй?! – Пантелеев рвет натруженными пальцами бескровные губы. – Вона зубы то мои где?! Нет их у меня, голод да цинга скрошили! – Отвечай! – сдерживаясь, просит Постышев. – А, притворяется он! Ишь комедь тут выкручивает! Небось забыл, как давеча орал: «Пропадите вы, красные, все пропадом!» – Так ты комод мой грабил! Что годами копил, себе в куске отказывал! Ирод треклятый, нет на тебя погибели! – Я – революционер! – говорит Колька. – Мне на твои комоды семь раз плевать! Я с амбара, который народу роздал, себе ни крохи не взял, а вона в каких галифе хожу – на просвет и драные! Постышев курит папироску быстрыми затяжками и смотрит из под насупленных пшеничных бровей то на Кольку, то на мужиков. – А ты чего для революции делал в своей презренной жизни?! – продолжает Колька. – Ты только ейными благами пользовался, а ей зад казал! – Сам ты ей зад казал! А кто партизанам подводы давал без денег?! А кто хлеб для голодающих отгружал без счету?! А кто зятя на войну проводил?! А кто коня отдал в армию к Блюхеру?! – Про то молчи! Она тебе заместо всего этого землю дала! Сквозь толпу медленно идет седая простоволосая баба. Она сейчас не видит никого, идет прямо на Кольку. Тот продолжает поначалу хорохориться, но чем ближе подходит простоволосая женщина, с лицом закопченным, темноватым и с белыми остановившимися глазами, тем тише становится Колька, а потом он начинает пятиться от женщины, но она неожиданно для всех делает прыжок, звериный, отчаянный, вцепляется в Колькины уши, рвет их и кричит на одной ноте – исступленно и жутко. Ее с трудом отрывают от Колькиной, враз окровавевшей головы. Женщина бьется в руках госполитохрановцев и кричит: – Плевать я хотела на вашу землю и на твою революцию! Гад! На кой она мне, если ты Машку мою опоганил?! – Чего вы требуете для него? – спрашивает побелевший Постышев. – Какого наказания? Мужики молчат. На востоке, толчками, поднимается из за сопок красный диск солнца. Он разрезан синей полосой туч. – Смерти ему мало! – говорит женщина, ослабевшая от крика. – Мало ему смерти, иуде подлому. – Дурачье! – кричит Колька. – Вот продадут вас коммунисты белым – тогда заплачете. Я ж добра вам хочу! Я ж полной свободы вам хочу! – К стенке его! – говорит Суржиков. – К стенке! Кричит воронье, чиркает черными молниями по красному диску солнца. Небо розовеет исподволь, постепенно – с севера на юг. Тайга смотрится на просвет – как черепаховый, старинной работы, гребень – по вершинам далеких сопок. И гулко, широко звучит залп. Эхо грохочет в сопках, балуется, похохатывает и резко смолкает. К бронепоезду идут бойцы. За ними, растянувшись цепочкой, во главе с Кульковым и Суржиковым, тянутся давешние «повстанцы». Кульков, обежав по глубокому снегу колонну с бронепоезда, запыхавшись, обращается к Постышеву: – Павел Петрович, ты позволь нам сразу на передовую, чтоб кровью искупить. – Не его надо было стрелять, – сквозь зубы цедит Постышев, – а тебя – большевика! Ишь либерал! Ты добренький, а комиссар Постышев пусть стреляет, да? Ты молчи только, ты сейчас молчи, потому что нет тебе оправдания! Постышев дышит тяжело, глаз почти не видно, нос от холода посинел, плечи у комиссара фронта опущены, а руки засунуты глубоко в карманы легонькой, драной шинельки. |
