|
5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся. 6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает меня беспощадно суровая рука революционных законов. Предвоенсовета, Главком и Военмин Блюхер. ВЛАДИВОСТОК НОМЕР ГОСТИНИЦЫ «ВЕРСАЛЬ» Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза – щелочками. – Вот вырезочка, Максим Максимыч, – сказал он, – из московской газеты «Раннее утро» от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте. Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву: – Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это. – «Вчера у мирового судьи, – начал Исаев, – слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста…» – Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек. – «В России все можно», – прочел Исаев. Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь. – Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке! – Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет. – Почему не пьете? – Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет – будем завтра изюбря бить. – Я тоже с вами потащусь. – Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович. – Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю – охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, – опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, – все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим. – О чем вы? – В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей. В дверь постучались. – Валяйте! – крикнул Ванюшин. Заглянула Сашенька. – Заходите, дорогая! – бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы. – Это вы зачем так оделись, лапушка моя? – спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. – На карнавал по случаю наших побед? – Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить. – А где он сам, наш Демулен? – Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами. Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух «поваров». |
