Синягин ушел в палатку, а Лукьянов отправился с бурами на вершину Курудана. В пути он три раза садился отдыхать. Буры были тяжелые, но Лукьянов, отдыхая, забывал о них; он смотрел вниз — на палатку, на Карунь, на тундру, морщился, сердито двигал бровями, что-то шептал, словно бы сердился на себя. Передав Митрохину буры, он отозвал его в сторону.

— Кандидатская карточка при тебе? — спросил он строго.

— При мне, а что?

— Покажи.

Осмотрев карточку, он вернул ее Митрохину и сказал, смотря на него пронзительными стариковскими глазами:

— Начальники наши передрались, а Полярный решить их ссору не может. Представляешь положение? Тут надо решать нам самим. А на нас с тобой особая ответственность падает. Вот я и надумал созвать заседание партгруппы экспедиции и заслушать на ней и, конечно, обсудить доклады начальника экспедиции и научного руководителя.

— Да ведь в экспедиции только ты член партии, — сказал пораженный Митрохин.

— Ну и что же? Во-первых, не я один, еще ты кандидат партии, это почти полный член партии. Значит, двое! А во-вторых, если нас только двое, тем больше спрашивается с нас. Смотри, как все путаются в трех соснах.

— Не по уставу это, — нерешительно возразил Митрохин. — Какая это группа — один член партии?

— Как так не по уставу? А если не по уставу, значит, нужно путаться и забывать, что ты член партии? Если хочешь знать, все лентяи и недотепы только то и делают, что за параграфами и правилами прячутся, а поступают, как им самим удобно. Иногда жизнь в устав не укладывается. Мне же существо устава нужно, меня партия учит, что всякий вопрос, маленький или большой, нужно рассматривать с точки зрения марксизма-ленинизма. А тут и совсем просто: начальники наши ударились в личности, и их следует наставить на правильный путь. Требуется ясная партийная точка зрения, понимаешь?

— Неудобно мне, Никитич…

Лукьянов сердито посмотрел на Митрохина. Митрохин служил в геологоразведке уже третий год, и Лукьянов хорошо знал его характер. Митрохин мог работать сутками, недосыпая и недоедая, не жаловался, оставался бодрым, когда другие валились с ног, но робел, если ему предоставляли руководство и требовали от него необычного, не того, что делали другие. Лукьянов повысил голос:

— Как так — неудобно? Это как надо понимать? Неудобно кандидатом партии быть? Смотри, глупости понес, парень. Ровно в восемь заседание. Чтоб без опозданий.

Перед самым ужином обитатели палатки читали прибитое к доске (на ней висела стенная газета экспедиции) коротенькое объявление об открытом заседании партгруппы экспедиции.

Первый подошедший к объявлению удивленно посмотрел вокруг, хотел было что-то спросить, но, увидев сухое, замкнутое лицо обычно добродушного Лукьянова, ничего не сказал. Остальные читали объявление молча. Лукирский, прочитав, подошел к Лукьянову и хлопнул его по плечу.

— Значит, заседаешь сегодня, Иван Никитич?

— Заседаю, — сдержанно ответил Лукьянов и, помолчав, добавил: — Имеешь возражения, Петр Аркадьевич?

— Нет, я ничего, — ответил Лукирский, смущенный серьезностью Лукьянова.

К Синягину Лукьянов подошел сам.

— Докладик сегодня твой, Игорь Евгеньевич, — сказал он, показывая на объявление. — Вот расскажи всем, о чем мне говорил.

Синягин рассеянно смотрел на ящик, лежавший у палатки, словно видел там что-то такое, чего другие не замечали. Лукьянов вдруг заметил, как похудел, осунулся за последние дни начальник экспедиции.

— Значит, в восемь? — сказал Синягин, отрываясь от своих мыслей.