|
Он всё ворочался, вздыхал, а как только мрак начал светлеть, принялся строчить что-то на бумажке. Подполз к Малке, губы прыгают. - Меня убьют, - шепчет. - Я чувствую. На письмо, перешлешь маме, в Москву. - Да что ты выдумываешь! - зашипела она. - Я не выдумываю. Те, кого убьют, всегда чувствуют перед боем, я в книжке читал. Малке письмо взяла, стала прислушиваться к себе - есть предчувствие смерти или нет. И тут же ощутила: есть. Умрет она сегодня, сто процентов умрет. Надо бы тоже своим написать. Будут читать всей улицей и плакать... Попросила у Лёвы листок и карандаш, уже и начало написала: "Дорогие мои мама и папа! Знайте, что я ни о чем..." И вдруг по цепочке прошелестело: - Пора! Пора! Магеллан, пригнувшись, побежал к изгороди, за которой виднелась первая сакля. Остальные медлили. Малке, подхватив ружье, засеменила за командиром первой. Двигались вроде журавлиного клина: в центре Магеллан, справа от него, чуть отстав, Малке, слева Лёва, прочие - по обе стороны. Магеллан установил винтовку на плетень, осторожно вынул из тряпицы оптический прицел, вставил в паз. Над плоскими крышами торчала башня грубой каменной кладки. Три яруса, в каждом по узкой бойнице. Наверху открытая площадка, и меж зубцами видно голову и плечи дозорного. Неужто можно попасть с такой дали, усомнилась Малке. Тут ведь шагов сто, не меньше. Магеллан приложился щекой к прикладу, зажмурил глаз. Она зажала дробовик между коленей, уши прикрыла ладонями. Сейчас как жахнет! И тогда нужно будет скорей нестись к башне, пока не проснулись черкесы. Но Магеллан не выстрелил. Толкнул Малке в плечо и, когда она отняла от ушей ладони, возбужденно прошептал: - Спит! Ей-богу, дрыхнет, как сурок. В прицел видно! - И зло прибавил. - Не держат нас за мужчин. В голову не приходит, что мы способны мстить! А ну вперед! Попробуем обойтись без крови! Передай по цепочке: разуться. Все сняли обувь и побежали за Магелланом, смешно задирая колени, как это бывает, если крадешься на цыпочках. Двигались уже не клином, а гурьбой. Малке закусила губу, чтобы не ойкать, когда в подошвы впивались острые камешки. В одной руке держала сапоги, в другой ружье. Шорты спереди вымокли от росы. Во дворах было тихо, только где-то заголосил петух. Вот и площадь - собственно, одно название, что площадь: просто широкий пустой треугольник между башней, маленькой глинобитной мечетью и двухэтажным каменным домом (должно быть, принадлежащим самому беку). У крыльца стояла распряженная арабская повозка, хантур. Вдруг Малке замерла на месте. Возле колеса повозки сидел прикованный за шею человек. Он не спал, смотрел на евреев выпученными от ужаса глазами. Еще бы! Зрелище было не для малодушных. В тусклом свете занимающегося дня неслышно ступающие коммунары, должно быть, выглядели сборищем огородных пугал. Впереди - Магеллан в мексиканском сомбреро, на груди крест-накрест патронные ленты. У Менделя на голове колониальный пробковый шлем, у Брюна - фетровый котелок, прочие кто в арабских платках, кто в фесках. Малке - в мамином прощальном подарке, соломенной шляпке с фарфоровыми вишнями. Магеллан погрозил рабу винчестером, и тот вжал голову в плечи, прикрыл ладонью рот - мол, молчу-молчу. Только подобраться к башне бесшумно всё равно не получилось. Хромой Додик Певзнер споткнулся о камень, выронил берданку, и сонную тишину разодрал выстрел. Громко выругавшись по-матерному, Магеллан огромными прыжками понесся к башне и исчез внутри. Остальные, вскинув ружья, бросились за ним. Задержались только Малке с Лёвой - пожалели беднягу, которого, как пса, держат на цепи. Где-то закричала женщина. Потом, в другом конце аула, еще одна. - Твою мать! Твою мать! - повторил вдруг за Магелланом раб - черноглазый, с живой, смышленой физиономией. - Вы русские! Я тоже русский! Спаси-сохрани! И быстро-быстро закрестился по-православному. |
