— А мы, значит, не умеем? — разозлился лейтенант.

— А разве умеете? — нахмурился Петр. — Вон немец до самой Москвы дошел! Еле отогнали! Так сколько людей зазря положили? Теперь Сталинград…Народ мы такой! Сами себе трудности создаем, а потом сами их героически преодолеваем…А не поверили бы Гитлеру, готовились бы к войне, как положено, каждую минуту ждали бы нападения, может фашист и дальше Брестской крепости и не дошел бы…

— За такие разговоры, Подерягин… — покачал головой Прохор.

— Слышал бы тебя майор Тополь сейчас! — улыбнулся Табакин, и все рассмеялись. Напряжение, вызванное словами Подерягина, осуждающими, неправильными, не достойными советского человека, спало. Даже Гришка заулыбался, немного отвлекшись.

— Может и хорошо… — кивнул Петр, поудобнее укладываясь на наваленном кучей сене, отвернувшись к стене вагона. Перед глазами возник образ Акулины, их мазаная хата и Колька с Шуркой, играющие во дворе. Тоска по дому съедала его, грызла изнутри, заставляя на второй план отходить страх возможной гибели. Под мерный перестук колес, он заснул прерывистым тревожным сном.

И снилось ему поле нескошенной пшеницы, и родная мельница, поднятая своими руками, и чистые занавески на окнах дома и улыбающаяся жена, война не снилась! До войны было еще далеко!

11

«Каратели»

Июнь 1942

— … Гости у нас! — хмуро проговорила невестка.

— Кого ж это на ночь глядя-то принесло? — изумился дед.

— Сам посмотри… — Акулина пропустила свекра в дом, плотно прикрыв за собой дверь.

В освещенной горнице за столом сидел Василь Полухин и два незнакомых немца. Все трое были уже изрядно пьяны. Один из них с густыми рыжими волосами спал, подложив под голову руки. Второй что-то бормотал на немецком, полуприкрыв осоловелые глаза. На столе стояла початая четверть самогонки и помидоры с огурцами, грубо нарезанные в праздничную миску, рассыпанная солонка и стойкий запах табачного дыма, густо висевшего под потолком сизо-серым облаком. В углу горницы пирамидкой были оставлены без присмотра настоящие ружья, за ними из-за занавески на печи жадно наблюдал Колька. Шурка, наверное, по позднему времени спала, набегавшись на улице.

— Ну, здравствуй, Федор Алексеевич! — поздоровался с ним Полухин, вальяжно растекшийся по столешнице от выпитого самогона. — Долго гуляете, ваше благородие! Вон ночь на дворе…А вы все где-то бродите! Комендантского часа на вас нет! Ик… — громко икнул кум Петра и вытер испачканные в помидор губы пятерней. — пользуетесь моей добротой…А все жду и жду хозяина…

— Вижу, что ждешь! — буркнул недовольно дед Федор, оставляя свой сучковатый костыль в углу. Прихрамывая, прошел к столу, коротко попросил Акулину:

— Собери, что-нибудь пожрать… — глаза Подерягина скользнули по своей одежде, и только сейчас, при свете керосинки, он рассмотрел, что вымазался, как черт. С грязных сапог, мокрая земля отваливалась комьями, оставляя по дому за собой широкий след. Сердце испуганно ухнуло куда-то в пятки. Он повел шей, так словно воротник косоворотки неожиданно стал ему мал.

— Так… где был, родственник? — еле ворочая языком, спросил Полухин, наклоняя голову, как можно ближе к деду. В лицо Федору ударил стойкий запах бурачного самогона и едкого перегара.