— Дети, ужинать, — и тут же все усаживаются за любимый всеми семейный ужин. Райнер, как всегда, обращается к матери, если хочет сказать что-нибудь отцу.

— Скажи ему, я сейчас из-под него костыли выдерну, чтобы он покатился с катушек наземь, на холодный пол. Я стихотворение хочу написать, но в такой обстановке мне не на чем его построить.

— Ошибаешься, еще как есть: хочешь — половицы в крестьянской горнице, хочешь — пол из каменных плит, на выбор, — говорит Анна, что в ее положении прямо-таки речь народного трибуна. Отец немедленно начинает реветь, как разъяренный бык, что если сын смеет так непочтительно разговаривать, то сейчас он так двинет ему в копчик, что хребет только хрустнет. Тогда сын со сломанным хребтом будет червяком извиваться на полу, а вот отец хоть ковыляет медленно, но спина у него всегда прямая. Он также отмечает, что в любой момент может забрать сына из гимназии, потому что отец в семье кормилец. Мать приготовила пюре, ставит на стол компот и говорит, что в таком случае папуле пришлось бы перед людьми признать, что сын у него обычный ученик на производстве, а не гимназист.

— Что, Отти, разве не так?!

— Сейчас и тебе, Гретель, тоже достанется, да еще как, потому что я в его возрасте исполнял свой долг в подпольной организации. И теперь я все еще исполняю его за стойкой, где у меня видимо-невидимо ключей от всех номеров, к которым я в любое время имею доступ, когда захочу.

Райнер оскаливается, как бешеный пес. Спаситель с креста, сварганенного конвейерным способом для украшения крестьянских горниц, озабоченно таращится на него. Терновый венец давит невыносимо, так как барометр показывает бурю, и барометр семейного настроения — тоже.

— Жестокость и насилие будут сопровождать наши преступления, Анни, ты согласна? Но ни одно нельзя будет совершать в возбужденном состоянии, ведь оно замыслено не просто так, чтобы зло на ком сорвать, напротив, ему нужно будет отдаться хладнокровно, возбуждение здесь недопустимо.

— Ты совершенно прав, ибо в этом случае само преступление отошло бы на второй план, а ведь именно оно-то и должно оставаться самой сутью.

В огромном деревенском сундуке, куда целиком поместилась бы забитая свинья, валяется куча сломанных игрушек, еще с детских дней, которые, как и все в этой квартире, уцелело с давней поры, чтобы оказаться в свинцовой тоске дней отрочества, что никого особо и не радует. Еще в старом дневнике у Райнера записано, что задача, стоящая перед ним (какая бы она ни была), велика, но разве именно это не должно побудить к тому, чтобы браться за решение любых проблем — и в конечном итоге набраться силы? Что требует самодисциплины, внимания, терпимости и самоограничения. Сегодня Райнер врет всякому, кто только слушать его согласен, равно как и всем остальным, что ему-де с малолетства ограничивать себя ни в чем не надо было, ведь семья его владеет всем, чем только можно владеть. Здесь, правда, написано, что благодаря этому ограничению он станет богаче (просто в голове не укладывается!), он взберется к вершинам мысли, вот так прямо и написано, черным по белому, где будет веять суровый, свежий, очистительный ветер. Тьфу, черт, все очищенное ему теперь, как ледяной ветер в лицо. Открытка с образом Лурдской Богоматери скукоживается у ног Спасителя, где ей и место, не в головах же, и все из-за сквозняка. Четки, тоже привезенные из Лурда, подношение одной соседки, тихо раскачиваются на свежем ветру юности, туда-сюда. Свежий ветер происходит от жизни, которая только что так размашисто началась и, будем надеяться, преждевременно не оборвется.

Мать в религии находит утешение и поддержку в качестве родительницы и водительницы домашнего хозяйства, папа молча терпит, хотя Господь Бог тоже мужик, уже и имя говорит само за себя.