Ханс хочет заказать пива, а потом еще повторить, но Софи уже заказала для него кофе и коньяк. Софи облачена в молчание, дополняющее темную плиссированную юбку и темный пуловер. Погружен в молчание и Ханс, но уже в дополнение к дорогостоящей одежке ее брата. Вокруг него точит лясы сама невинность, треплются сынки и дочки, как будто им за это деньги платят, чешут языком о таких же невинных вещах, делах и поступках. Ханс же не сынок и не дочка, потому что он сын того, кто был никем.

Пратер в первых лучах утреннего солнца, мокрая трава, мокрые листья, блаженство такого раннего вставания, кивающая лошадь, искрящаяся снежная пыль, звон стальной лыжной окантовки по вечному насту горного склона, веселый визг, когда кто-нибудь летит в снег, а потом — вечеринка в узком кругу, горная хижина, пунш или глинтвейн, альпийские песенки и танцы под гитару или гармонику, а после всего — тот самый шаг за дверь на скамеечку, когда все переглядываются вам вслед, взгляд на усеянное звездами зимнее небо, первый поцелуй и кто-то, срывающий для тебя звезду.

Хансу страсть как хочется попробовать такой вот настоящий бисквитный торт с целой горой сливочного крема, чего Софи ему не разрешает. А еще ему нельзя много пить, а потом горланить песни или сплевывать куда попало.

Увлекательные автомобильные прогулки, во время которых старшие братья или сестры попеременно берут на себя роль шофера: отец к окончанию школы подарил небольшое авто, и тебе потом тоже подарит. Домашние музыкальные вечера в гостиной, стены которой отделаны деревянными панелями, отец играет на виолончели, мама — на фортепьяно, по профессии она врач, сестрички и братья играют на флейте или на скрипке, обожаемые родителями сверху донизу, канун Нового года в вилле на респектабельном Земмеринге, хохот, хихиканье, поцелуи, молодежь тащит провиант, необходимый для развеселой вечеринки, в дом, наверх, что с работой имеет столько же общего, сколько, к примеру, мойка собственного автомобиля с загрузкой доменной печи, с каким удовольствием, с какой огромной радостью Ханс перетаскивал бы грузы и потяжелее, такие тяжелые, что все бы только диву давались, на него глядючи. Хлопотливое нетерпение перед отъездом к Троицыному дню в романтический старинный монастырь, чтобы в духовных упражнениях и созерцательном погружении в себя найти путь к самому себе, тому самому, которого утратил, чтобы потом, по окончании, говорить, что совершенно невозможно описать атмосферу этих дней Пятидесятницы. Они любят часто повторять, что невозможно выразить в словах какую-либо атмосферу, но используют для этого невероятное множество слов, не верится даже, что все их может знать один-единственный человек, но им они все известны. «Троица, — говорит школьник, который успел уже стать студентом, — Троицын день — напоминание о силе, о Святом Духе — или, быть может, за этим кроется что-то иное?»

Ханс навостряет уши, потому что уж наверняка за этим кроется что-то иное. Да не любовь ли к девушке? Сила излучения данного переживания, скорее всего, совершенно исключает что-либо иное! После завтрака ведутся дискуссии о верности и тому подобном, потом объединенными усилиями сооружается какой-нибудь обед, а после него — снова побеседовать о долге и страсти. Иные богослужения так прекрасны и глубоки и при этом настолько скромны — просто до костей пронимает.

Хансу позволили все-таки съесть еще и мороженое, и он взволнованно шлепает ложечкой по непривычной зелено-розово-коричневой жиже, поросенок этакий.

— Ну не свинья ли я чумазая? — задает вопрос Ханс, в ответ на что Софи улыбается.

— А теперь мне все-таки хочется кусок шоколадного торта.

— Да тебе плохо станет.

Никто и никогда еще не видел, чтобы Софи что-то ела, и все-таки она как-то питается, потому что ведь она сохраняет в себе жизнь, ходит повсюду, а значит, расходует калории.