Но все это нипочем. День за днем — чаще весело, чем тяжко. И каждый день так. Работа и звон. Надо создавать себе дополнительные удовольствия всюду. Впрочем, для нас и операции удовольствие.

— Доктор, новая больная поступила.

Даешь больного! Иду смотреть.

Сидит женщина. Смотрит на меня синими глазами-фарами из-под рыжей челки. Красивая. Люблю красивых женщин. А кто их не любит? Даже женщины любят, если им не чужды эстетические радости. А какая улыбка прекрасная у этой... Смотреть радостно.

— Что болит у вас?

— Ноги, — показывает на туфли. Туфли искривлены деформацией пальцев, наверное косточки.

— Больно ходить?

— Очень. Никакие туфли себе не подберу. А сейчас в магазине появились красивые. А сейчас узкие носят на шпильках. А я совсем не могу такие.

— Вы раньше к врачам обращались?

— Никогда.

— А давно у вас?

— Лет с пятнадцати началось, и все хуже и хуже.

— Ну, давайте посмотрим. Снимите туфли и чулки.

(Ба!  Знакомые все лица!) Ведь я вас видел в поликлинике!

У меня все-таки хорошая зрительная память. Один раз я видел эту больную, а сразу узнал.

* * *

А ноги мы ей сделали красивые. Ушла от нас, как  куколка.

1964 г.

ГУСЕВ

— Куда же резать его еще! Ведь ничего не осталось в нем! Пришел к вам в больницу, как граф. На ногах! А теперь?! Говорила ему — не надо давать им резать. Нет, захотелось язву вырезать! Чего же вы еще будете ему резать? Надо было сразу хорошо сделать. Один раз делали. Второй раз делали. Сейчас опять. Сразу надо хорошо делать!

Волосы торчат из прически. Глаза горят. Не горестно — недобро горят. А собственно, чего им добро-то гореть? Доброе осталось лишь в желаниях наших. А ей-то сейчас достается одно горькое. Не имел я права даже в мыслях обижаться. Но все же отметил — больше в ней злобности какой-то, чем горести. Порой горе у людей выливается в злобу. Особенно у слабых людей. Чистое горе — удел сильных.

(Впрочем... да ведь и я хорош. Обижаюсь. А что ж я? Сильный, что ли?)

Гусев действительно пришел в больницу на своих ногах. Двадцать лет язвы. Двадцать лет терпел временами сильные боли. Как выпьет — так болит. Двадцать лет терпел. Молодой еще. Ему пятьдесят три года. Жить бы ему и жить. Может, и правда, я зря уговорил его на операцию?

В операционной все привычно, спокойно. Все на местах. Игорь, Таня начинают наркоз.

Вскрыли живот. Какое количество спаек! Двадцать лет болей! Каждое воспаление — новая спайка.

Два с половиной часа я делал эту операцию. Тяжело она досталась нам с Гусевым. (Впрочем, он был под наркозом.)

Но все пока хорошо.

Гусев хорошо поправлялся. Стал ходить. Он легко перенес эту операцию.

На девятый день после операции меня не было в больнице. Пошел со студентами на строительство общежития. Звоню в отделение.

У Гусева непроходимость!

Далась мне эта стройка. От лопаты руки гудят. Где же тут такси? Черт с ним  —  поеду так. Непроходимость — не внематочная, успею. Где же такси? Пропади оно пропадом!

Гусев лежит уже похудевший. Сразу как осунулся. Четыре раза была рвота. Неужели я  напортачил? Что там может быть? Соскользнула брыжейка с желудка — ущемила кишку? Нет. Тогда бы на рентгене барий не прошел так далеко. Что же там может быть?

— Иван Михайлович! Как чувствуешь себя? Больно?

— Болит. Да как-то не все время. Приступами. То ничего, ничего. То как — раз, раз. Забурлит — и больно. Хоть криком кричи.

Он и кричал криком. Непроходимость! Боль адова.