– Вот я и говорю, – продолжал хозяин кабинета. – В свое время мне эта декорация, – он обвел рукой комнату, – влетела в копеечку, но зато теперь я на каждой такой копеечке уже выручил по доллару. Вот и получается, что я сегодня…

– Сукин ты сын, – сердито прервал я Пряника, вдруг узрев дату на боку жестянки с икрой и чуть не поперхнувшись очередной порцией. – Ты чем меня кормишь? Тут срок годности истек Бог знает когда!

Владелец литературного агентства «Пряник» взял жестянку, в очередной раз зачерпнул столовой ложкой икры, прожевал, утер рот и рассудительно сказал:

– Ну, немножко просрочено, и что с того? Хороший продукт. У иностранцев просто на этом бзик, им приходится доставать посвежее, а то обидятся. Мы же с тобой вполне можем это спокойно употреблять. Наши желудки, как тебе известно, вообще не знают такого понятия, как срок хранения. Почти восемьдесят лет прекрасно лопаем, что дают. И ничего, живы.

Я припомнил бабушкины брикеты с кашей, заготовленные впрок едва ли не во времена Карибского кризиса 1961 года, и не нашелся, что возразить. Тем более что по вкусу икра была вполне приемлемой, да и Пряник, распечатавший эту банку, как видно, не сегодня, действительно выглядел бодро, как огурчик. Как только что испеченный пряник.

– Ты Плюшкин, – тем не менее произнес я. – У тебя наверняка и ликерчик где-то припрятан одна тысяча восемьсот затертого года выпуска.

– А что? – довольно хохотнул Пряник. – Бережливость – весьма достойная черта характера. Между прочим, скорее американская, нежели славянская. Гоголь несколько погорячился с этой фигурой. Русские – все в основном маниловы и ноздревы. Плюшкиных же больше в каком-нибудь Ванкувере, чем, допустим, в Рыбинске. И будь у тамошнего Плюшкина и вправду ликерчик тысяча восемьсот затертого года, он бы толкнул эту историческую бутылочку на тамошнем аукционе и выручил кучу баксов. Они там в Штатах обожают ретро. По сравнению с Европой у них ведь история маленькая, с гулькин хвост. Какие-нибудь пять веков. Вот они и ценят всякую старинную дрянь. Они даже думают, будто эта штука, – Пряник непочтительно ткнул пальцем в бок братины, – у меня древняя…

– А на самом деле? – поинтересовался я. Икры больше не хотелось. То ли я уже наелся, то ли угрожающая дата выпуска все-таки оказала на меня психологическое воздействие.

– На самом деле это ширпотреб, – объяснил с готовностью Пряник. – Эта посудина всего лишь ровесница моего литературного агентства.

– Совсем молоденькая, – кивнул я.

Пряника, основателя одноименного литагентства, в миру звали Шурой Пряниковым. До перестройки и гласности рыжие Шурины кудри мелькали в редакциях различных тонких научно-популярных журналов, где инженер Пряников немножко подрабатывал переводами импортной фантастики. Впрочем, подрабатывал Шура еще и переводчиком в Госкино на всяческих просмотрах и фестивалях. Это позволяло ему совершенствоваться в разговорном английском и давало возможность знакомиться с самыми неожиданными и интересными людьми. Лично я познакомился с ним при обстоятельствах, не слишком благоприятных для Пряника: тот в сильном подпитии пытался поменять какие-то доллары. В пору нашего знакомства это еще подпадало под серьезную статью о незаконных валютных операциях, валютчиками занималось ГБ, и, попадись Прянику на моем месте кто-то другой, Шура загремел бы на лесоповал. На Пряниково счастье, в МУРе на моем месте работал тогда именно я и никто другой. Я быстро выяснил, что злополучные доллары Шуре дал некий мистер Гричмар, приехавший на фестиваль режиссер из Голливуда. Штатный гэбистский переводчик неожиданно захворал, и Гричмару дали в качестве толмача совсем постороннего Шурика.