Пара за следующим столом позабыла обо всем. Они выглядели счастливыми, богатыми и довольными. Я позавидовал им.

     - Было время, - говорила Голубка, сжимая мою руку, - когда оргии и искусственное осеменение проводились тайно. Теперь же это пропагандируется. Этим я и занимаюсь. Вот я и ответила сразу на несколько твоих вопросов.

     Двое подростков, сидящих за столом неподалеку от нас, сжимали руки друг друга и хихикали. Прежде я думал, что двадцать один - ответственный возраст: он должен быть таким, потому что наступит так не скоро. Эти малолетки могли здесь делать все, что угодно; и они учились этому на ходу, причиняя друг другу боль, удивлялись и были до беспамятства счастливы тем, что открывалось перед ними.

     Я посмотрел на Голубку.

     - Ответ заключается в моем особенном таланте, который облегчает мою работу.

     Пальцы, сжимавшие мою руку, притронулись к моим губам, призывая к тишине. А второй рукой она коснулась мачете.

     - Сыграешь, Чудик?

     - Для тебя?

     Она обвела рукой комнату.

     - Для них, - она повернулась к людям. - Эй, вы! Успокойтесь и слушайте! Молчите!

     Люди заулыбались.

     - ...и слушайте!

     Они слушали. Голубка повернулась ко мне и кивнула. Я посмотрел на мачете.

     Пистолет схватился за голову. Я улыбнулся ему, присел на край пустого стола и пробежался пальцами по рукоятке.

     Я сыграл одну ноту. Взглянул на людей. Потом другую. И засмеялся.

     Подростки тоже засмеялись.

     Я сыграл еще несколько нот, снизил, потом поднял их до пронзительного вопля.

     Я захлопал рукой по столу в такт мелодии. Музыка ожила, понеслась.

     Дети думали, что дальше тоже будет весело. Я раскачивался на краю стола, закрыв глаза, хлопал и играл. Сзади кто-то тоже захлопал вместе со мной. Я усмехнулся в флейту (трудно), и музыка засверкала. Я вспомнил мелодию, полученную от Паука. Тогда я решил сделать то, чего прежде не делал. Я позволил одной мелодии плыть без моего участия и заиграл другую. Тона и полутона сливались и подталкивали друг друга в гармонию, когда неожиданно налетали на мои хлопки. Я вкладывал музыку в каждое движение своего тела, в каждый хлопок ногой, в каждый нажим пальца. Я играл, поглядывая на людей, обрушивая на них музыку, придавливая их ее весом, и, когда ее стало достаточно, я затанцевал на столе. Движения повторялись: танцевать самому - это совсем не то, что наблюдать за танцующими. Я танцевал на столе. Изо всех сил. Я хлестал их музыкой. Звуки наталкивались друг на друга, взрывались. Аккорды распускались, раскрывались, как насытившиеся хищные цветы. Люди кричали, я пронзал их стремительными ритмами. Они тряслись и не могли усидеть на своих стульях. Я повел четвертую линию, добавляя в диссонанс все больше и больше новых нот. Трое начали танцевать со мной. Я стал играть для них. Ритм поддерживал их подергиванья. Старика трясло возле синеглазой девушки. Хлоп. Подростки тряслись, плечо - Хлоп - о плечо. Престарелая пара крепко держалась за руки. Хлоп. Звук сделал мертвую петлю, - Хлоп - затронув всех и каждого. Мгновение тишины. Хлоп. И растекся по всей комнате; и как драконы в пустыне, люди, все вместе, застонали и застучали по животам в такт мелодии.

     На возвышении, где стоял стол Голубки, кто-то распахнул широкие окна.

     Ветер, налетающий на мою потную спину, заставил меня закашляться. Кашель загрохотал в полости моей флейты. Теперь я почувствовал, как шумно и душно было в замкнутой комнате.