– Горе мое, – пробормотала я, – ну пошли ко мне, что ли.

Дома я нарезала червей, поделила хлеб на две половинки, которые вышли очень маленькими. Червей пришлось резать больше, чем я планировала. Дана с удовольствием налегла на еду. Я смотрела на нее с некоторым сомнением. Она была рыженькая, большеглазая и очень мелкая, я бы дала ей лет пять-шесть. Впрочем, у них же все поколение такое, мелкое и больное. Совсем другое, чем наше. Это я еще видела довоенную жизнь. Конечно, и тогда особой нежности от матери не было, кроме поджопников. Но я помню блины, помню маленькие шоколадки «Аленка», блики солнца в чистых лужах после дождя, детскую площадку с разноцветными качелями и лесенками. Помню, как мы играли во дворе, пупсиками хвастались. Хотя подробности уже забылись. А эта Дана… странное имя. Она вообще ничего не помнит, для нее вот так, как сейчас, было всегда.

Ну и вот зачем я ее притащила? Что я буду с ней делать? Мне одной-то не выжить зимой. Конечно, может быть, ее мать вернется. Но судя по тому, что пришел «дядя» – видимо, нет. Так бывает. Нужна хата – хозяев выследят, убьют и занимают.

Да и кто так делает вообще? Она мне чужая, никто. Куда я ее теперь дену? В сущности, я ее взяла просто потому, что на лестнице оставить невозможно. Это как – я буду жрать, спать, и знать при этом, что там на лестнице маленькая сипилявка сидит и плачет голодная, и скоро помрет? Нет, конечно, это дело обычное, и я много такого видела, когда дети копыта отбрасывают. Но вот так, когда это прямо на твоей лестнице – как-то не по себе.

Ну а теперь как выгнать? Еще труднее.

– У тебя родные есть, кроме матери? – спросила я, – бабушка? Отец, может? Тетки?

– Я не знаю, – грязное личико с разводами слез уставилось на меня.

– Никого не знаешь? Не видела никогда?

Девочка молча покачала головой. Я вдруг сообразила, кто была ее мать – тихая, маленькая женщина сверху. Такая незаметная, я с ней, кажется, ни разу даже парой слов не перекинулась.

– Ладно, давай спать ложиться. Утро вечера мудренее, – выдала я бабушкину премудрость. Дана заснула сразу же, а я долго ворочалась на тряпках.

Во мне вдруг проснулась мать. Все-таки привыкла я ее слушаться. Не из-за тумаков, я уже четыре года как могла сдачи дать и не боялась. Но привыкла, что мать лучше разбирается в жизни, больше знает, и без нее мы пропадем. Хотя если разобраться – чего она там лучше знала? Огород решила посадить… толку было с того огорода?

И вот теперь мать будто смотрела на меня и говорила укоризненно:

«Ну вот я всегда же говорила, что ты дура, дура набитая! Ходишь в это ГСО… О себе надо думать! Ты девочка! Тебе надо не ружьем махать, а вон замуж могла бы выйти за нормального мужчину. За охранника, например. Вон Люська вышла, и смотри, живет в Новограде, двоих детей родила, все здоровые, питаются хорошо. А ты? Идиотка. И теперь еще притащила девку сюда. Как же, помрет ведь ребенок! Тебе уже пора спуститься с небес на землю и жить в реальном мире, доча! Тебе-то какое дело до этой девки? Почему ты за всех должна отдуваться и обо всех думать? Дура ты, просто дура – и все! Думаешь, ты такая добренькая? А нет! Ты просто идиотка, вот и все, я всегда говорила, что ты идиотка и с этого помрешь. Вот как меня не станет – так и ты сразу помрешь. Давай, давай все раздадим! Все людям раздадим, последнее – и будем сидеть лапу сосать, пока не сдохнем обе!»

И главное, я понимала, что мать права, и я – набитая дура. Отдавать надо, когда у тебя ресурсов много. А мне самой на зиму не хватит, я сама, может, не выживу. Даже вот сейчас хлеб этот несчастный делить так тошно было, так хотелось уже сожрать этот кусок… а ведь так будет всегда теперь.