– Нет, я хотел кое о чем с тобой потолковать, куманек. Но выпью сперва еще кружечку твоего холодненького пивка.

– Чума на тебя, дурень! Я готов послать тебя туда, где холодные напитки – редкостный товар. Ладно, выдуй хоть весь бочонок, если хочешь.

Оливер налил себе жбан, но пил (вернее, делал вид, что пьет) очень медленно, оттягивая время, чтобы обдумать, как подступиться к другому предмету разговора – предмету, касаться которого было куда как не просто сейчас, когда Смит казался таким раздраженным. В конце концов ничего лучшего не пришло ему в голову, как бухнуть сразу:

– Я сегодня видел Саймона Гловера, кум.

– Так, – сказал Смит низким, густым и суровым голосом. – Ты видел, а я тут при чем?

– Ни при чем, ни при чем, – оторопел шапочник. – Только я думал, может быть, тебе любопытно будет узнать, что он с глазу на глаз спросил меня, встречал ли я тебя на Валентинов день после драки у доминиканцев – и с кем ты был.

– А ты, я поручусь, сказал ему, что встретил меня с уличной певицей по горло утопающим в грязи?

– Знаешь Генри, я не умею лгать, но я все с ним уладил.

– Как же, скажи на милость? – спросил Смит.

– А очень просто. Папаша Саймон, сказал я, вы старый человек, вы не понимаете пас, удальцов, в чьих жилах молодость бурлит, точно ртуть. Вы думаете, верно, что он занят этой девчонкой, сказал я, и, может быть, припрятал ее где‑нибудь в Перте, в тайном уголке? Ничего похожего! Я знаю, сказал я, и могу в том поклясться, что на другое утро она ушла ранехонько из его дома и уехала в Данди. . Ну что, разве я не помог тебе в нужде?

– Еще бы не помог! Если хоть что‑нибудь могло в этот час усилить мою муку и горе, так только это: когда я глубоко увяз в болоте, приходит такой, как ты, осел и ставит неуклюжее копыто мне на голову, чтобы окончательно меня утопить! Ступай вон, и пусть тебе будет такая удача, какую ты заслужил, сунувшись в чужие дела, и тогда, я думаю, тебя найдут сломавшим себе шею в первой же канаве. Вон отсюда, или я выброшу тебя за дверь головой вперед!

– Ха‑ха‑ха! – рассмеялся принужденным смехом Оливер. – Ну и шутник же ты! Но, может быть, кум Генри, ты пройдешься со мной до Мучного ряда и заглянешь к нам, чтоб развеять печаль?

– Будь ты проклят, не пойду! – отрезал Смит.

– Если зайдешь, я угощу тебя вином, – сказал Оливер.

– Я угощу тебя дубинкой, если ты еще тут замешкаешься! – сказал Генри.

– Ну, так я надену твое кожаное полукафтанье и твой стальной шлем, и пойду, как ходишь ты, вразвалку, и буду насвистывать песенку о том, «как ломали кости в Лонкарти», если меня примут за тебя, они и вчетвером не посмеют подойти ко мне близко.

– Бери что хочешь, черт с тобой. Только убирайся.

– Ладно, ладно, Хэл, мы встретимся с тобою, когда ты будешь в лучшем расположении духа, – сказал Оливер, уже облачившись в его платье.

– Ступай … И чтоб больше я не видел твоей чванной рожи!

Оливер оставил наконец гостеприимного хозяина и побрел вразвалку, подражая, как умел, тяжелой поступи и широким жестам своего грозного друга и насвистывая песенку о разгроме датчан в Лонкарти, которую он перенял у Смита, посчитав ее любимой песней оружейника, – а ему он всегда и во всем тщился подражать. Но когда безобидный, хоть и самонадеянный мастер, выйдя из Уинда, свернул на Хай‑стрит, кто‑то сзади ударил его по затылку, плохо защищенному шлемом, и шапочник упал на месте. Имя Генри – друга, к чьей защите он привык прибегать, – замерло на его языке.

Глава XVII

Ну чем же я не принц?

Фальстаф

Вернемся к бражникам, которые полчаса назад с бурным ликованием засвидетельствовали подвиг Оливера в пляске – последний, какой суждено было свершить бедному шапочнику, – а затем буйным гиканьем проводили его поспешное отступление.