– Это я… Оливер Праудфьют, – пролепетал шапочник. – Я должен рассказать тебе занятную штуку, кум Генри.

– Неси свои глупости на другой базар, мне не до шуток, – сказал Генри. – Ступай прочь… Сегодня я никого не желаю видеть.

– Но, куманек… милый куманек! – отвечал воитель. – На меня наседают негодяи, я прошу убежища под твоею крышей!

– Дуралей! – крикнул Генри. – Ни один петух с вонючего двора, даже самый трусливый изо всех сражавшихся нынче на проводах масленой, не станет трепать свои перья о такую ворону, как ты!

В этот миг новый взрыв пения, и значительно приблизившийся, как отметил шапочник, довел его тревогу до предельного накала. Он опять взмолился, и в голосе его прозвучал такой отчаянный и откровенный страх, точно бедняга и впрямь подвергался непосредственной опасности:

– Ради нашего старого кумовства и пречистой богородицы, впусти меня, Генри, если не хочешь, чтобы нашли у твоих дверей мой кровавый труп, изрубленный кровожадными Дугласами!

«Это покрыло бы меня позором, – подумал добросердечный Смит. – И, сказать по правде, в городе небезопасно. По улицам слоняется всякий народ, иной ястреб не побрезгает заклевать не только цаплю, но и воробья».

Пробурчав вполголоса эти мысли, Генри снял с двери крепкий засов, предполагая, перед тем как впустить в свой дом незваного гостя, проверить сперва, так ли велика опасность. Но когда он выглянул за дверь, чтобы осмотреться, Оливер шмыгнул в дом, как вспугнутый олень в кусты, и пристроился на кухне у Смитова очага раньше, чем Генри успел окинуть взглядом переулок и убедиться, что никакие враги не преследуют перетрусившего беглеца. Он снова крепко запер дверь и вернулся на кухню, досадуя, что, поддавшись жалости к трусу, позволил нарушить мрачное свое одиночество, хоть и пора бы уж знать, подумал он, что жалость в нем так же легко пробудить, как страх в его боязливом приятеле.

– Ну как? – сказал он, увидев, что шапочник преспокойно расположился у очага. – Что за дурацкая выходка, мастер Оливер?.. Я никого поблизости не вижу, кто мог бы тебя обидеть…

– Дай мне попить, добрый куманек, – сказал Оливер. – У меня дыхание сперло, так я спешил к тебе!

– Я поклялся, – сказал Генри, – что в этом доме не будет нынче гулянья … На мне, ты видишь, и одежда затрапезная, и я не пирую, а пощусь, несмотря на праздник, потому что на то есть причина. А ты уже и так довольно нагрузился для праздника, судя по тому, как заплетается у тебя язык… Если хочешь еще вина или эля, иди куда‑нибудь в другое место.

– Да, нынче меня крепко угостили, – сказал бедный Оливер. – Я даже чуть не утоп в вине… Будь она проклята, эта тыква!.. Мне бы глоток воды, куманек, – уж в нем ты мне, наверно, не откажешь? Или, если соблаговолишь, чашку холодного легкого пивка.

– Только и всего? Ну, за этим дело не станет, – сказал Генри. – Но сильно же ты нализался, коли запросил таких напитков.

С этими словами он нацедил из стоявшего рядом бочонка большой, на добрую кварту, жбан. Оливер жадно схватил его, поднес трясущейся рукой ко рту и, волнуясь, высосал дрожащими губами все содержимое, хотя пиво, как и просил он, было некрепкое, но так он был измучен всяческими страхами и опасениями, что, поставив жбан на дубовый стол, вздохнул во всю грудь, не говоря ни слова.

– Что ж, горло ты промочил, куманек, – сказал Смит – В чем же дело? Где они, тс, что тебе грозили? Я никого не видел.

– Да… Но за мною гнались двадцать человек, пока я не свернул в твой переулок, – ответил Оливер» – Когда же они увидели, что нас двое, они, понимаешь, растеряли свою храбрость, которой у них достало бы, чтоб навалиться всем сразу на кого‑нибудь одного из нас.