– И он приходит сюда, – возмутился Саймон, – и требует, чтобы его пустили к моей дочери, а тем часом дома его ждет красотка! По мне, лучше бы он зарезал в драке двадцать человек! Нечего и говорить, ясно всякому, а уж тем более тебе, Оливер Праудфьют, потому что, если ты сам и не таков, ты хотел бы слыть таким… Но все же…

– Эх, не судите так сурово, – сказал Оливер, который теперь только смекнул, как подвел он друга своей болтовней, и чем ему самому грозит недовольство Генри Гоу, если Саймон передаст оружейнику, в какие разоблачения пустился храбрый вояка – и не по злому умыслу, а просто по суетности нрава. – Надо помнить, – продолжал он, – что юности свойственно безрассудство. Случай соблазнит человека на подобную шалость, а исповедь скинет ее со счетов. Могу вам признаться, что хотя моя жена самая приятная женщина в городе, однако же и я…

– Молчи ты, глупый хвастун! – крикнул с сердцем Гловер. – Твои похождения, что любовные, что боевые, – одна легенда. Если тебе непременно нужно лгать, потому что такова твоя природа, неужели ты не можешь придумать что‑нибудь, чему бы люди поверили? Точно я не вижу тебя насквозь, как если б я смотрел на огонь в роговом светильнике! Точно я не знаю, грязный сучильщик гнилой пряжи, что дойди твоя похвальба до ушей жены, ты не посмел бы переступить порог собственного жилья, как не посмел бы скрестить оружие с мальчишкой двенадцати лет, который первый раз в жизни вынул меч из ножен! Клянусь святым Иоанном, вот возьму да передам твоей Моди, чем ты так бойко хвастаешь, получишь тогда но заслугам за свои труды, разносчик сплетен!

При этой угрозе шапочник так затрепетал, точно у него неожиданно просвистела над головой стрела из арбалета.

– Ой ли, добрый отец Гловер! – залепетал он с дрожью в голосе. – Вы вот гордитесь своими седыми волосами. Поразмыслите, милый сосед, не слишком ли вы стары, чтобы вступать в пререкания с молодым воителем? А что до моей Моди, то здесь я вполне на вас полагаюсь – уж кто другой, а Саймон Гловер не станет нарушать мир в чужой семье.

– Не больно‑то на меня полагайся, бахвал! – вскипел Гловер. – Ступай вон да уноси подальше то, что ты зовешь головою, а не то я тряхну стариной и обломаю твой петушиный гребень!

– Вы хорошо повеселились на проводах масленицы, сосед, – сказал шапочник, – и я вам желаю спокойного сна. Утром мы встретимся более дружески.

– А нынче прочь от моего порога! – закричал Гловер. – Мне стыдно, что твой праздный язык мог меня так взволновать… Болван… скотина… хвастливый петух! – восклицал он, кинувшись в кресло, когда шапочник удалился. – Подумать только! Парень весь – сплошное вранье, и недостало у него милосердия сочинить какую‑нибудь ложь, чтобы прикрыть срамоту своего друга! Да и я‑то хорош, если хотел в глубине души найти благовидный предлог, чтоб извинить жестокую обиду, нанесенную и мне и моей дочери! Но я был такого мнения о Генри, что с радостью поверил бы самой грубой выдумке, какую мог измыслить хвастливый осел… Ладно, что об этом думать!.. Мы должны сохранить наше доброе имя, хотя бы все кругом пошло прахом.

Покуда Гловер терзался из‑за того, что так некстати подтвердились слухи, которые он предпочел бы считать ложными, танцор, прогнанный за дверь, мог поразмыслить на досуге в холодке темной февральской ночи о возможных последствиях необузданного гнева перчаточника.