|
. давно уже поклоняется тому божеству, которому я служил. Поэтому я предпочитаю привести к своему алтарю нового почитателя – в твоем лице, Кэтрин. Этот клочок пергамента расскажет тебе, как проникнуть в мою часовню, где я так часто, укрытый ото всех, отправлял богослужение на свой лад. Те иконы, что ты там найдешь, я оставляю тебе в наследство – просто лишь потому, что тебя я ненавижу и презираю меньше, чем всех других безмозглых людишек, которых я был принужден доныне называть своими ближними. А теперь уходи… или оставайся, и ты увидишь, как умирает знахарь, – так же, как жил, или нет.
– Да не допустит того пречистая! – воскликнула Кэтрин. – Постой, – сказал аптекарь, – я должен молвить еще словечко, а этот доблестный лорд пусть послушает, если хочет. Лорд Бэлвини подошел, влекомый любопытством: непоколебимое бесстрашие человека, который никогда не обнажал меча и не носил брони, тщедушного карлика, представлялось ему чем‑то колдовским. – Видишь ты это орудьице? – сказал преступник, показывая серебряное перо. – При его посредстве я могу уйти даже из‑под власти Черного Дугласа. – Не давайте ему ни чернил, ни бумаги, – поспешно сказал Бэлвини. – Он наведет чары. – Не бойтесь, ваше благородие и любомудрие, хе‑хе‑хе! – возразил Двайнинг с обычным своим смешком и отвинтил верхушку пера, в котором оказалось запрятано нечто вроде крошечной губки, с горошину величиной. – Теперь смотрите, – сказал узник и поднес ее к губам. Действие было мгновенным. Он упал перед ними мертвый, с застывшей на лице презрительной усмешкой. Кэтрин вскрикнула и, спасаясь бегством от страшного зрелища, кинулась сломя голову вниз по лестнице. Лорд Бэлвини окаменел на мгновение, потом закричал: – Он, может быть, навел чары! Повесить его на бойнице живого или мертвого! Если его гнусная душа только ждет в сторонке и еще воротится, она найдет тело со свернутой шеей. Приказ был исполнен. Затем повели на казнь Бон‑трона и Рэморни. Бонтрон, видно, так и умер, не успев понять, что с ним происходит. Рэморни, бледный как смерть, но полный все той же гордости, которая привела его к гибели, потребовал, чтобы ему, как рыцарю, дали умереть не в петле, а на плахе. – Дуглас никогда не меняет своего приговора, – сказал Бэлвини. – Но твои права будут уважены… Пришлите сюда повара с резаком. Челядинец быстро явился на зов. – Ты что дрожишь, парень? – сказал ему Бэлвини. – А ну, сшиби‑ка своим резаком этому человеку золоченые шпоры с пят! Теперь, Джон Рэморни, ты уже не рыцарь, а подлый виллан. Кончай с ним, прохвост‑маршал! Вздерни его промеж двух его товарищей – и, если можно, выше их обоих. Четверть часа спустя Бэлвини сошел доложить Дугласу, что преступники казнены. – Значит, следствие продолжать ни к чему, – сказал граф. – Что вы скажете, господа присяжные, виновны эти люди в государственной измене или нет? – Виновны, – объявили угодливые присяжные с похвальным единодушием. – Нет нужды в добавочных уликах. – Протрубите сбор – и на коней! Мы едем одни с нашей личной свитой. Да накажите людям, чтоб молчали обо всем, что здесь произошло, пока не доложим королю, а это можно будет сделать не раньше как в вербное воскресенье, по окончании боя. Отберите, кому нас провожать, и объявите каждому – тем, кто поедет с нами и кто останется здесь, – что болтун умрет. Через несколько минут Дуглас и латники, отобранные его сопровождать, уже сидели в седлах. Послали гонцов к его дочери, вдовствующей герцогине Ротсей, с приказом, чтобы она направлялась в Перт, держась берегов Лохливена, в обход Фолкленда, и с просьбой принять под свое покровительство Кэтрин Гловер и потешницу – двух девиц, о чьей безопасности печется ее отец. |
