Решаю спросить. Смотрю на лейтенанта — она сидит, глядя прямо перед собой, глаза прячутся за черными очками. Быстро оборачивается, когда мы проезжаем перекресток с покосившимся, но все еще разборчивым указателем, потом снова смотрит вперед. Я размышляю, как лучше начать. Она достает серебряный портсигар, открывает, вынимает сигарету. Я перегибаюсь через торчащие колени Кармы.

— Вы позволите? — киваю я на портсигар, который она собирается закрыть.

Тёмноочковая маска разглядывает меня; я вижу собственное искаженное отражение. Её губы кривятся. Она протягивает мне портсигар:

— Конечно. Угощайтесь.

Беру сигарету; мы склоняемся друг к другу, она дает прикурить мне, прикуривает сама. Сигарета едкая и резкая на вкус; должно быть, год или больше сушилась до такой горечи. Я уже спрашивал себя, где лейтенант берет табак, подозревая, что имеется канал, пусть окольный и ненадежный, пусть во власти контрабандистов и сорвиголов, в края, где, возможно, по-прежнему царят мир и видимость процветания, однако эти высохшие трубочки определенно похищены из разграбленных магазинов или отняты у перемещенных беглецов; никакого намека на свежие поставки.

— Не знала, что вы курите, Авель, — замечает она, перекрывая шум моторов.

— Изредка сигары, — отвечаю я, стараясь не кашлять.

— Хмм, — говорит она, затягиваясь. — Нервничаете?

— Немного, — отвечаю я. Улыбаюсь: — Вы-то теперь, наверное, к таким вещам приучены.

Она качает головой:

— Нет. Некоторые просто цепенеют. — Она стряхивает пепел по ветру, снова смотрит вперед. — Но такие обычно вскоре умирают. Для большинства первый раз — хуже всего, потом на некоторое время становится лучше, если в промежутке успеваешь прийти в себя, но затем, обычно скоро, становится все хуже и хуже. — Она смотрит на меня, — Просто учишься это скрывать, вот и все. — Пожимает плечами. — Пока окончательно не свихнешься. — Снова затягивается едкой сигаретой. — У нас нет единого мнения: то ли лучше временами слегка сходить с ума и пытаться выбросить это из себя, пусть рискуя все потерять, то ли закупоривать в надежде, что обстоятельства пересилят, обрушится мир и можно будет переживать посттравматический стресс с удобствами.

Бог ты мой; они уже все обдумали.

— Страшный выбор, — замечаю я. — Но вас же, наверное, этому учили?

Она откидывает голову и издает звук — наверное, смех.

— К тому времени, когда пришли большинство из нас, в армии обучали несколько поспешно.

— А вы всегда?..

Трещит рация; она жестом останавливает меня и прижимает аппарат к уху. Провода из подставки рации тянутся под сиденье шофера. Я вдруг осознаю, что рация подзаряжается и работает лишь от моторов — то есть на топливе. Мне не слышно, что говорят, а ее ответ тороплив и краток, и его тоже разобрать не удается.

Лейтенант хлопает шофера по плечу и, наклонившись, шепчет ему на ухо; он принимается мигать фарами джипу впереди и машет рукой; лейтенант разворачивается назад, делая жесты грузовику.

Мы притормаживаем, машины съезжают на обочину. Мне приказано оставаться на обочине; я швыряю камешки в заболоченный кювет, а лейтенант поспешно совещается со своими людьми. Я выбрасываю окурок в неподвижную, глубокую воду; он шипит. Дальше затоплены целые поля, ирригационная и дренажная система всей равнины расстроены невниманием человека.

Лейтенант расстилает карту на капоте джипа, тычет в нее, жестикулирует и поворачивается по очереди к каждому солдату, называя по имени и отдавая приказы.