Подозреваю, я слишком терпим, ибо, по правде сказать, мне жаль этих скотов. Сейчас они убьют меня, но потом сдохнут сами, корчась на окровавленной земле, и никакая лейтенант не поцелует их и быстро не прикончит; или же станут жить без рук или ног, в госпиталях, с призрачными болями, навсегда заселившими урезанную память плоти, или с ранениями еще глубже, в абиссальной темени сознания, — будут метаться, терзаемые сновидениями о смертях, которым уже миновали десятилетия, одинокие во сне, кто бы ни лежал рядом, когтями нутряного ужаса перемещенные обратно, во времена, казалось бы, пережитые и отброшенные, но вечно тянущие назад и вниз.

По моему мнению, не считая тех, чье участие незначительно, в войне не выживает никто; люди на выходе — не те, что вошли. О, я знаю, мы все меняемся, каждый день, каждое утро новыми существами вылупляемся из сонного кокона и видим невыразимо чужое лицо; любая болезнь и все потрясения до заданной степени старят и меняют нас… и все же, когда отступает болезнь и тускнеет шок, мы возвращаемся примерно в то же общество, что оставили, и вновь под него подстраиваемся. Но в подобном трехстороннем утешении нам отказано, если общество меняется не меньше нас и приходится воссоздавать наши «я», а равно и ткань этого общего мира.

А солдат, оставивший свое место в плетеном потоке граждан ради военных колонн и шеренг, превратностям этой путаницы подвержен более всех. Беженцы, сплоченные страданием и невезением, уезжая, забирают свои жизни с собой — с некой практической, пусть и безумной, надеждой позднее воскреснуть; солдаты же, забирая жизни других или отдавая свои, идут до конца не ради похвалы, порицания или познания жизни, что так отмечена ошибкой, но ради простого приятия пустой истины уничтожения разума.

Милая лейтенант, полагаю, мы все соблазнили вас, сбили с пути, на котором, быть может, вы остались бы жить. Что-то выискивая в толпе, ища любви, берущей начало в древности, в земле и в роду, вы переняли и нашу данность; возжаждали нашего наследия, но если не разглядели, что подобные посылки ветвятся своими отзвуками, а камни требуют своей непрерывности рода, если не поняли важности их уединения, одиночества их капкана или тяжести старых долгов, вы все-таки не можете винить замок или нас, не можете сетовать, что нашли свой конец.

Я оставил замок; вы привезли нас всех обратно.

Ночь над ними сгущается, они прячутся в палатках и грузовиках, ближе ко мне. Тело болит как-то издали, его вытеснили время и холод. Я еще верю, что сокол спустится, станет моим освободителем, выклюет мне глаза, под конец растянув невольно пытку, или, может, выпустит меня, вонзится в путы, раздергает веревки, избавит меня от оков, дабы я получил последний шанс взлететь самостоятельно.

…Но заря — спасение более вероятное. Или я могу — позорно, да — умереть где-то посреди ледяного поцелуя ночи, как и замок, отдав последнее тепло обертке выгребной ямы ветра.

Надо бы кричать, вопить, ругаться, кидаться в этих глупцов оскорблениями, в свою последнюю ночь хотя бы испортить негодяям сон, но я боюсь пыток, что они еще придумают, если я их так обеспокою, ибо, судя по тому, что я слышал, читал и видел, озверевшие люди, чья фантазия обычно весьма убога, проявляют великолепную находчивость, когда речь заходит о сочинении изобретательных способов причинять боль.

Я не виню никого — и сразу всех. Мы все мертвы или умираем, мы все — ходячие калеки. Мы трое, погибший замок, эти несчастные бойцы — никто не заслуживает такого конца, но чему удивляться? Стоит отметить, торжествовать даже, если кто-нибудь получает то, что заслужил.

Замок, ты не должен был сгореть. Та мельница — трут; воздух полон растопки. Ты же был камень. С древним презрением ощущал ты земной рокот вращающихся жерновов и все-таки сожжен вместо мельницы; ты стоишь, и из такой дали, в притушенном свете кажется, будто просевший череп с черными балками почти не изменился, однако ты выпотрошен, и я скоро буду таким же.