На голове Флурии было то же самое покрывало, полностью скрывавшее волосы, однако она сняла богато расшитую накидку и шелковую обтягивающую каппу, оставшись в плотном шерстяном платье с отделанной мехом пелериной и капюшоном, который она откинула.

Она опять напомнила мне кого-то, кого я знал лично, но у меня снова не было времени додумать мысль до конца.

Флурия отложила письмо.

— Действительно ли все, что я расскажу вам, останется строго между нами, как утверждает мой муж?

— Да, несомненно. Я не священник, просто монах. Но я сохраню вашу тайну, как сохранил бы тайну исповеди. Поверьте, я здесь только для того, чтобы помочь вам. Считайте мое появление ответом на ваши молитвы.

— Именно так Меир и пишет о вас, — произнесла она задумчиво. — Что ж, я рада принять вас. Но знаете ли вы, как наш народ страдает в Англии долгие годы?

— Я приехал издалека, но я знаю об этом, — ответил я.

Беседа явно давалась ей гораздо легче, чем Меиру. Она размышляла, но это не замедляло ее речи.

— Когда мне было восемь лет, — сказала она, — всех евреев Лондона отправили в Тауэр для расследования бунта, случившегося после женитьбы короля на Элеоноре Прованской. Мы тогда жили в Париже, но у нас тоже были из-за этого неприятности. Мне было десять, и в одну из суббот, когда все евреи Лондона молились, наши священные книги и Талмуд были изъяты, сотни экземпляров публично сожжены. Разумеется, забрали не все книги. Только то, что сумели найти.

Я покачал головой.

— Мне было четырнадцать, и мы, мой отец Эли и я, жили в Оксфорде, когда студенты устроили бунт и принялись грабить наши дома, потому что много задолжали нам. Если бы нас… — Она помолчала, затем продолжила: — Если бы нас не предупредил один человек, многие лишились бы своих драгоценных книг, однако студенты Оксфорда до сих пор берут у нас деньги в долг и снимают комнаты в домах, которые принадлежат нам.

Я жестом выразил сочувствие. И призвал продолжать.

— Когда мне был двадцать один год, — говорила она, — евреям в Англии запретили есть мясо во время Великого поста и во все остальные христианские посты. — Она вздохнула. — Законов против нас слишком много, чтобы я могла рассказать обо всех. И вот теперь, в Линкольне, два года назад, случилось самое страшное.

— Вы говорите о маленьком святом Хью. Я слышал, люди в толпе упоминали о нем. Я кое-что знаю об этом деле.

— Надеюсь, вы знаете, что все выдвинутые обвинения были ложью. Только представьте, что мы схватили маленького христианского ребенка, увенчали его терновым венцом, пронзили ему руки и ноги и подвергли бичеванию, как Христа Только представьте! Якобы евреи стекались со всей Англии, чтобы участвовать в этом зловещем обряде. Именно в этом нас обвиняли. Наши несчастные соплеменники подверглись пыткам, их заставили оговорить остальных, иначе безумие не распространилось бы так далеко. Король прибыл в Линкольн и вынес приговор бедному неудачнику Копину. Он признался во всех этих невообразимых преступлениях, его повесили, но прежде протащили через город, привязав к лошади.

Я нахмурился.

— Евреев отвезли в Лондон и посадили в тюрьму. Евреев судили. Евреи умерли. И все из-за выдуманной истории о замученном ребенке. Этот ребенок сейчас похоронен в гробнице еще более роскошной, чем гробница маленького святого Уильяма, который стал героем сходной истории много лет назад. Из-за маленького Хью против нас восстала вся Англия. Простые люди слагали об этой истории песни.

— Неужели в мире нет такого места, где вы были бы в безопасности? — спросил я.

— Меня занимает тот же вопрос, — ответила она. — Я жила с отцом в Париже, когда Меир посватался ко мне.