Агарь лежала в своей кроватке, купленной чуть ли не в детстве, и глаза ее были сухими, как песок, и пустыми, как стекло. Пилат и Реба сидели у кровати, склонившись над Агарью, как два дерева, согнутые ветром, постоянно дующим в одну и ту же сторону. И, подобно деревьям, они давали ей все, что могли: ласковый шепот, защитную тень.

— Мама. — Волна лихорадки вынесла Агарь куда-то еще выше, в новые пределы.

— Да?

- Почему ему не нравятся мои волосы?

- О ком ты, детка? Кому не нравятся твои волосы?

- Молочнику.

- Молочнику нравятся твои волосы, — вмешалась Реба.

- Нет. Не нравятся. А я никак не пойму — отчего. Ему всегда не нравились мои волосы.

- Да нравятся они ему. Как они могут ему не нравиться? — спросила Пилат.

- Ему нравятся шелковистые волосы. — Агарь так тихо это прошептала, что обеим женщинам пришлось нагнуться еще ниже.

- Молочнику? Шелковистые волосы?

- Ему не нравятся такие, как мои.

- Ну что ты, ну будет, Агарь.

- Шелковистые волосы, светлые, такого цвета, как цент.

- Не надо разговаривать, детка.

- Кудрявые, волнистые, шелковистые волосы. А мои ему не нравятся.

Пилат положила руку на голову внучки, и ее пальцы потихоньку пробирались сквозь влажные от пота мягкие волосы, густые и курчавые, словно овечья шерсть.

- Как он может не любить твои волосы? Ведь точно такие же растут у него под мышками. И на животе такие же, и на груди. В точности. И из носа вылезают, и курчавятся над губой, а если он когда-нибудь потеряет бритву, все его лицо такими обрастет. Вся голова у него в таких же кудряшках, Агарь. Ведь это не только твои, это и его волосы. Он не может их не любить.

- Совсем он их не любит. Он ненавидит их.

- Неправда. Он и сам не знает, что он любит, но погоди, голубка моя, он на днях приедет. Как он может любить себя и ненавидеть твои волосы?

- Он любит шелковистые.

- Будет тебе, Агарь.

- Волосы такого цвета, как цент.

- Не надо, голубка.

- И кожу лимонного цвета.

- Тсс.

— И серо-голубые глаза.

- Ну будет, будет.

- А нос чтобы был тонкий.

- Тише, девонька, молчи.

- Мои волосы никогда ему не понравятся.

- Тише. Тише. Тише, девонька моя. Тише.

Соседям пришлось скинуться, так как Пилат и Реба отдали все деньги, когда Агарь отправилась по магазинам привести себя в порядок и принарядиться. Скинуться-то скинулись, но набрали немного, и весьма сомнительным казалось, удастся ли устроить для Агари приличные похороны, но тут Руфь вошла в «Магазин Санни» и не мигая, в упор уставилась на Мейкона. Он сунул руку в ящик, вынул две двадцатидолларовые купюры и положил на стол. Руфь не взяла со стола деньги и даже не шевельнулась. Мейкон некоторое время колебался, затем круто повернулся на вращающемся стуле и стал набирать комбинацию сейфа. Руфь молча ожидала, Мейкон трижды совал руку в сейф, и лишь после третьего раза Руфь разжала сложенные руки и взяла деньги. «Спасибо», — сказала она и тотчас поспешила в похоронное бюро при баптистской молельне распорядиться, чтобы похороны устроили как можно скорей.

Два дня спустя, во время отпевания, можно было подумать, будто Руфь — единственная, кто уцелел в этом семействе, после того как его посетила смерть. Женский квартет молельни уже спел «Навеки со мною пребудь», жена владельца похоронного бюро прочла все соболезнования, а священник с воодушевлением начал «Нагими входим мы в мир сей и нагими его покидаем» — проповедь, почитаемую им наиболее подходящей при отпевании молодой женщины, — и пьянчуги, столпившиеся у входа, которые пришли воздать последний долг «Пилатовой внучке», но не решались войти в церковь, уже пустили слезу, как вдруг дверь распахнулась и в молельню ворвалась Пилат с воплем «помилуй!», звучавшим как приказание.