Подошел к двери и громко крикнул: священника! Позовите моего духовника! Когда отец Иероним явился, – не открывая засова, велел страже обыскать священника. С тщанием, мерзавцы! Оружия при святом отце не обнаружилось, но маркграф, впустив духовника, собственноручно изъял у последнего веревку, которой монах подпоясывался. Веревку можно исподтишка накинуть на шею. Во время молитвы. Ишь, какая толстая! Придушит и глазом не моргнет, святоша…

    – Я хочу исповедоваться, святой отец!

    – Благое дело, сын мой…

    Во время исповеди духовник нервничал, то и дело со страхом поглядывая на возбужденного маркграфа. Дитрих злился, сбивался, пытаясь с одной стороны подготовиться к возможной гибели, очистив душу покаянием, а с другой – усмотреть за крайне подозрительным священником, и в конце концов пинками выгнал отца Иеронима вон.

    День казался бесконечным. Бесы колотились в левый висок, делая мир ярко-красным, словно адово пламя. Подписать отречение в пользу сына? Спастись?! Или это лишь обманчивый щит, готовый треснуть от первого толчка?! Жить! Хочу жить!.. Всякий шорох в коридоре грозил обернуться нападением.

    Когда под вечер в дверь постучали – тихо, вкрадчиво! – Дитрих фон Майнц схватил со стены дедовский фламберг. Вжался в угол, спиной к стене. Спина должна быть закрыта. Меч тяжеловат, этот двуручник всегда был слишком массивен для низкорослого маркграфа, но клинком такой длины легче удерживать заговорщиков на расстоянии. Пока успеет подмога.

    Подмога – ко мне? К ним?!

    Держись, старик! Меня не убьют…

    В окно ударила арбалетная стрела. Вошла под лопатку, каленым железом проникая в сердце. Туда, где в изумлении – почему? как же так?! – бился тайный гость, выкрикивая назойливое: «Держись, старик! Держись!..»

    Держусь, хотел ответить Дитрих фон Майнц.

    Держусь за рукоять… за портьеру… за стену…

    Все. Больше не держусь.

    …юный Зигфрид, в самом скором времени – новый господин Майнцской марки, смотрел на тело отца. Жаль. Так хотелось, несмотря на поздний час, похвастаться охотничьими трофеями. В смерти отец стал прежним: властным и уверенным. Совсем другим, чем провел сегодняшний день – трусливый, испуганный, дергающийся человечишка.

    С наружной стороны окна чистил перья голубь, минуту назад ударившийся грудью в стекло.

    – …а-а!.. а…

    Джакомо Сегалт судорожно глотал ртом воздух. Побагровевшее лицо старика казалось черным.

    – Господи! Джакомо, умоляю… Марцин, спасите! Спасите его!

    – Тише! Ради всех святых, тише!

    – Успокойтесь, Люкерда. Видите, ему уже лучше…

    – В-воды…

    – Извини, воды нет. А вот вино сыщется…

    Джакомо пил прямо из горлышка оплетенной бутыли. Судорожно глотал, дергая хрящеватым кадыком, заливая вином одежду. Наконец глубоко, с хрипом вздохнул:

    – Ф-фух! Отпустило….

    – Вы старались! – Люкерда едва не плакала. – Вы так старались, бедненький!..

    – И ты все-таки не подписал отреченье, старик. Черт, да это был настоящий ад! Я б, наверно, сдох к полудню…

    – Жаль, что ваша попытка провалилась, господин Сегалт.