Никогда, прошу вас, никогда не путайте обычного, ничем не примечательного переводчика письменного с устным переводчиком-синхронистом высшего разряда! Синхронист, разумеется, может переводить письменно — но никак не наоборот. Письменный перевод под силу любому, кто худо-бедно знает язык — был бы словарь да стол, за которым можно просиживать за полночь: тут и отставные польские офицеры, и голодающие зарубежные студенты, и таксисты, и официанты на полставки, и нештатные преподаватели — в общем, кто угодно, готовый продавать душу по семьдесят фунтов за тысячу слов. Все они ничего общего не имеют с синхронистом, который способен шесть часов кряду вкалывать на сложнейших переговорах. Устный переводчик высшей категории должен соображать быстро, как брокеры в ярких пиджаках, осуществляющие на бирже срочные финансовые сделки. Лучше всего вообще не думать, а сцепить в мозгу нужные шестеренки, и пусть сами работают — сиди себе да озвучивай результат.

Ко мне во время совещаний иногда подходят люди, обычно под самый конец дня, когда обсуждение серьезных вопросов закончено, а коктейли еще не поданы: “Эй, Сальво, мы тут поспорили, не разрешишь ли наш спор? Какой все-таки у тебя родной язык?” И если тон их кажется мне чересчур высокомерным (обычно так и бывает, ведь я работаю с людьми, твердо убежденными, что они самые важные персоны на белом свете), то я парирую: “Зависит от того, кем были мои родители, верно?” И улыбаюсь с загадочным видом. После чего мне дают спокойно почитать книжку.

Но их недоумение мне нравится. Оно означает, что голос у меня поставлен правильно. Мой английский голос, я имею в виду. По нему нельзя определить, из высшего ли я общества, из среднего класса или из простых. Это вам и не faux royal и не “нормативное произношение”, над которым так насмехаются британские левые. Мой английский, если чем-то и выделяется, так это подчеркнутым нейтралитетом, он своего рода среднее арифметическое для всего англоговорящего общества. По нему нельзя определить: “А-а, приехал парень оттуда-то, строит из себя того-то, родители у него, бедняги, были вон кто, в школе учился там-то”. Мой английский никак не отражает мое смешанное происхождение — в отличие от моего французского, который, вопреки всем моим усилиям, навеки прикован к африканскому берегу. Мой английский невозможно отнести к какому-то определенному региону, это не смазанное произношение в духе “бесклассового общества”, что пропагандируют поклонники Тони Блэра, не густое лондонское блеяние крайних консерваторов, не мелодичная напевность карибских просторов. В нем нет ни намека на проглоченные гласные резкого ирландского акцента, как у моего покойного отца. Мне так нравился его голос, мне он и сегодня по сердцу — но это был его голос, а не мой, и моим он никогда не станет.

Нет. Мой разговорный английский невыразителен, вычищен и не имеет опознавательных признаков, за исключением милой изюминки: изредка в нем мелькают знойные ритмы, что я в шутку называю каплей молока в черном кофе. Это и мне самому нравится и моим клиентам импонирует. У них складывается впечатление, что я уверен в себе. И пусть я не в одном лагере с ними, но зато и не на стороне оппонента. Я завис где-то посреди океана и выполняю завет брата Майкла, являясь мостом, незаменимым связующим звеном между душами божьих созданий. Каждый из нас тщеславен по-своему: меня же распирает гордость от того, что я единственный человек в комнате переговоров, без которого никто не может обойтись.

Именно таким человеком я мечтал быть для своей обворожительной жены Пенелопы, пока, чуть не свернув шею, преодолевал два пролета каменной лестницы в отчаянной попытке не опоздать на праздник, устроенный в ее честь в модном винодельческом ресторанчике в центре Канэри-Уорф, этой столицы великой британской газетной отрасли, — после чего планировался званый ужин для избранных в фешенебельном кенсингтонском доме миллиардера, нового владельца газеты.