|
Скоро мы без сомнения докажем читателю существующую разделенность и души Николая Аполлоновича на две самостоятельные величины: богоподобный лед – и просто лягушечья слякоть; та вот двойственность и является принадлежностью любой дамы: двойственность – по существу не мужская, а дамская принадлежность; цифра два – символ дамы; символ мужа – единство [99 - Имеются в виду философские положения пифагорейской школы, согласно которым гармония мироздания осуществляется в категориях-противоположностях, под которые подводится все сущее: единство – множество, правое – левое, мужское – женское и т. д. Первый ряд имеет положительное, активное значение, второй – отрицательное, пассивное. Мировая гармония – единство во множестве и множество в единстве. Множество объединяется в числе; математические начала – начала всего существующего. В числах пифагорейцы усматривали аналогии или подобия с вещами. Единица есть причина единения, два – причина раздвоения, разделения; единица определяет первый ряд, два – второй. Отсюда и ироническое замечание Белого. Характеристику учения пифагорейской школы Белый мог получить из книги: Трубецкой С. Метафизика в древней Греции. – М., 1890. См. суждения Белого о «пифагорейском числе»: Белый Андрей. На перевале. II. Кризис мысли. – Пб., 1918. – С. 27 – 28; «Путевые заметки», с. 130, 139.]. Только так получается троичность, без которой возможен ли домашний очаг? Двойственность Софьи Петровны мы выше отметили: нервность движений – и неуклюжая вялость; недостаточность лобика и чрезмерность волос; Фузи-Яма, Вагнер, верность женского сердца – и «Анри Безансон», граммофон, барон Оммергау и даже Липпанченко. Будь Сергей Сергеич Лихутин или Николай Аполлонович действительными единствами, а не двоицами, троичность бы была; и Софья Петровна нашла бы гармонию жизни в союзе с мужчиной; граммофон, мелопластика, Анри Безансон, Липпанченко, даже Оммау-Оммергау полетели бы к черту. Но не было единого Аблеухова: был номер первый, богоподобный, и номер второй, лягушонок. Оттого-то все то и произошло. Что же произошло? В Софье Петровне Николай Аполлонович-лягушонок увлекся глубоким сердечком, приподнятым надо всей суетой: не крохотным лобиком – волосами; а божественность Николая Аполлоновича, презирая любовь, упивалась цинично так мелопластикой; оба спорили в нем, кого любить: бабенку ли, ангела ли? Ангел Софья Петровна, как ангелу естественно подобает, возлюбила лишь бога: а бабенка запуталась: неприятной улыбкой она сперва возмущалась, а потом она полюбила именно это свое возмущение; полюбивши же ненависть, полюбила гаденькую улыбку, но какою-то странной (все сказали бы, что развратной) любовью: что-то было во всем этом неестественно жгучее, неизведанно сладкое, роковое. Неужели же в Софье Петровне Лихутиной пробудилась преступница? Ах, Софья Петровна, Софья Петровна! Одним словом: дама и дама… А от дамы что спрашивать! Красный шут Собственно говоря, последние месяцы с предметом своим Софья Петровна держала себя до крайности вызывающе: пред граммофонной трубой, изрыгающей «Смерть Зигфрида» [100 - «Смерть Зигфрида» – финальный эпизод оперы Р. Вагнера «Зигфрид» (1856 – 1857), третьей части оперной тетралогии «Кольцо Нибелунгов».], она училась телодвижению (и еще какому!), поднимая едва ли не до колен свою шелком шуршащую юбку; далее: ножка ее из-под столика Аблеухова касалась не раз и не два. Неудивительно, что этот последний не раз ангела и порывался обнять; но тогда ускользал ангел, сперва обливая поклонника холодом: и потом опять принимался за старое. Но когда однажды она, защищая греческое искусство, предложила составить кружок для целомудренных обнажений, Николай Аполлонович не выдержал: вся многодневная его безысходная страсть бросилась в голову (Николай Аполлонович в борьбе ее уронил на софу)… Но Софья Петровна мучительно укусила до крови губ ее искавшие губы, а когда Николай Аполлонович растерялся от боли, то пощечина звонко огласила японскую комнату. |
