Петра удручало, что каждый раз, чтобы выполнять возложенные на него обязанности – он же еще не был официальным царем! – он должен был покидать Преображенское и возвращаться в Кремль. Там, сидя на троне рядом с Иваном, в сковывавшем движения тяжелом парчовом платье, с короной на голове, которая сдавливала ему виски, принужденный этикетом сохранять неподвижность, подобно статуе, он принимал послов, возглавлял бесконечные банкеты, слушал с тоской многословные речи. Уже в 1683 году Кемфер, секретарь шведского посла, писал в Стокгольм: «Два царя восседали на троне, младший, Петр, с лицом открытым и прелестным, пленял грациозностью движений и необыкновенной красотой. Каждый раз при словах, обращенных к нему, кровь играла на его лице, как будто перед нами находилась девица из простолюдинов, а не императорская особа, мы все просто влюбились в него. Настал момент, когда оба царя должны были встать, чтобы осведомиться о здоровье короля Швеции. Младший сделал это так проворно, что ведущий церемонийместер остановил его, чтобы дождаться того момента, когда его брат будет готов принять участие в беседе». Через пять лет голландский посол Ван Келлер сообщал Ла Гайе: «Перегнавший по росту всех придворных, молодой царь привлекал всеобщее внимание к своей персоне. Его умственные способности и познания в военной науке не отставали от физического развития… Абсолютно точно, что скоро он будет готов осуществлять управление державой. Если это произойдет, дела в стране примут совсем другой оборот».

Едва освободившись от набивших оскомину дворцовых обязанностей, Петр с восторгом погружался в атмосферу Преображенского. Бояре, прибывшие из Москвы, с растерянностью наблюдали за этим атлетом, появлявшимся то тут, то там с растрепанными волосами и горящими глазами. Он, который бегал с трубкой во рту, перепрыгивал через рвы, выкрикивал приказы, держа в руках мушкет, шпагу или багор, среди таких же молодых людей, многие из которых были из низшего сословия. Для этих надменных наблюдателей из Москвы царь – византийское божество – должен был держаться в стороне от мира, жить во дворце и выходить к народу только по торжественным случаям. В этих почти солдатских условиях Петр, признавались они, опускался до уровня простых смертных и предавал свою историческую роль. В донесениях, которые они слали Софье, бояре убеждали ее (а она все больше успокаивалась), что ее сводный брат таким образом никогда не сможет царствовать.

Что касается Натальи Кирилловны, ее беспокоили увлечения сына и его непоседливость. Она хотела его вразумить, урезонить и заставить сидеть на месте, для чего, по совету клана Нарышкиных, решила его женить на молодой и красивой девушке из довольно знатной семьи, Евдокии Лопухиной. Евдокии было двадцать, а Петру семнадцать лет. Он женился по настоянию матери. К тому же тремя годами раньше его брат Иван также женился на Прасковье, дочери боярина Салтыкова. Царские свадьбы, по мнению Петра, были не чем иным, как утомительной, но необходимой формальностью. Свой первый любовный опыт он получил с дворовыми девицами, и они его устраивали. И, ведя застенчивую Евдокию к алтарю 27 января 1689 года, он знал уже, что его не удержат рядом ни ее покорность, ни ласки. После двух медовых месяцев он не мог больше с ней оставаться и отправился на навигационный период на Плещеево озеро, а его молодая жена погрузилась в бесконечную тоску ожидания. 20 апреля 1689 года Петр пишет матери: «Вселюбезнейшей и дражайшей моей матушке, государыне-царице Наталье Кирилловне.