– Он говорит, ты ничего не сказал ему насчет газет.

– Если он так говорит…

Сеньор Энрике отошел в угол террасы, вынул платок из кармана вельветового пиджака, постелил на пол и, сев на него, уставился на носки своих плетенных из дрока альпаргат, завязанных тесемками у щиколоток. Ему самому жаль было этих ног, этих словно отдельно от него живущих несчастных существ, обутых в альпаргаты и в носки, он ничем не мог помочь им, а только гонял изо дня в день по улицам города: «Пренса», «Сьеро», на горбу тюк с газетами, а в городе никто не хочет читать газет, особенно в этих кварталах – Ронда-де-Сан-Антонио, Сан-Пабло, Хоакин Коста, улица Кармен, площадь Падро, улицы Ботелья, Сера, площадь Рейна-Амалия, площадь-пустырь, где прежде была старинная женская тюрьма, а ныне – развалины, в которых приютилась подпольная рулетка, продавец табака, потрошивший свой товар из подобранных окурков, крикливые уличные торговцы, предлагавшие бритвенные лезвия «Иберия», карандаши «Термосан», мазь «Слоан», одеколон для ращения волос, притиранье против перхоти и скверного воскового запаха от волос; один торговец даже якобы умел глотать огонь, и ничего ему не делалось, а все благодаря таблеткам, таблеткам из розового корня, из корня тех роз, что зовутся Александрийскими. Чистильщики ботинок, продажные мужчины – любители без документов, но зато с женской продуктовой корзиной; лудильщики, продавцы воздуха и певички со стопкой песенников – зеленых, сиреневых, желтых – в руке и невинным обманом на устах, который слагался в вирши:

Все они были соперниками и конкурентами Асунсьон, продавщицы газет, и сеньор Энрике, ее муж, молчаливый человек, который воспринимал этот повседневно окружающий его уличный рынок как среду враждебную, вышагивал по нему из конца в конец и выкрикивал названия газет как сигнал тревоги, услыхав который все должны были расступиться.

– «Пренса»! «Сьеро»!

Юнг утверждал, что утренние газеты выкрикивать легче, и в подтверждение приводил слова отца:

– По утрам легко: только «Соли», а попробуй-ка покричи «Вангуардиа» или «Коррео Каталан». Не кричится, и все тут. А уж «Диарио де Барселона» – и вовсе язык заплетается.

– Беднягу ты совсем забросил.

Асунсьон с упреком кивнула на Томи, который радостно скакал вокруг них.

– Скормил ему солянку, которую я оставляла для него?

– Солянку – собаке, сеньора Асунсьон? – Старик Бакеро спросил и проглотил слюну.

– Самая дешевая еда.

– Солянка с чесноком, с уксусом, с оливковым маслом, как вкусно.

– Я согласна. А чем бедное животное кормить?

– Солянку – собаке…

Бакеро забормотал что-то, враждебно поглядывая на пса, который заметался между хозяйкой и дверью, словно приглашал ее пойти вместе с ним и поискать еду.

– Он маленький и ест мало. Тот красавец, что был у нас раньше, Циклон, тот уж ел так ел, бедняга, а что я могла ему дать, только война кончилась. Помните Циклона?

Сеньора Асунсьон задала вопрос, ни к кому не обращаясь, и глаза ее налились слезами.

– Такого ласкового животного я не встречала больше. Всю войну у нас прожил, я его сберегла – и не украли его, и не съели его у меня, – и все равно от лихого человека пострадал – отравили собаку. Вон там, там я нашла его мертвым, за водосборником. Поди узнай, зачем он туда заполз. Может, желудок жгло, вот и искал прохлады. Пусть у того, кто его отравил, все кишки сгниют, а кровь в дерьмо превратится.

Хрупкое тельце сеньоры Асунсьон выплеснуло столько ненависти, что она мрачной тучей повисла над террасой.