Ляля затушила наполовину выкуренную сигарету, бросила окурок в привязанную проволокой к перилам консервную банку, пожелала мне успехов и пошла к себе. А я смотрела ей вслед и смаргивала слезы.

На улице мне на ум взбрели две вещи: первая – объяснимая, вторая – не очень. Я запретила себе мысленно мусолить повествования Евгении Альбертовны и Ляли, чтобы не сгубила сентиментальность. В кардиоцентр мне предстояло заявиться спокойной и непредвзятой. Но почему я решила, будто Енина любила Леву за то, что доцент кардиолог Нинель Михайловна Зингер поставила ее Коле правильный диагноз? Накрепко же во мне ассоциировались люди из мастерской с Левушкой.

Бередить душу Нинель Михайловны письмом о благодарных больных было бы неуместно. Звонить в Нью Йорк Мусе или Зорию – глупо. Вряд ли они помнили нечто яркое из маминой медицинской практики. А вот Софа могла. Я сделала большой крюк и свалилась на ее голову не комом снега – неразорвавшейся бомбой.

– Поленька, какая приятная неожиданность!

– Не обессудьте, что без приглашения и предупреждения.

Софья Григорьевна Зингер, младшая сестра Давида Григорьевича, вдовствовала и наотрез отказывалась подаваться к иным берегам, хотя дети и звали. Мы поревели о мертвых, посочувствовали живым. Потом Софа вытерла смоляные очи фартуком и изъявила согласие обслужить мои журналистские нужды. Однако уже минут через пятнадцать она сказала:

– Поленька, Нинель сделала людям столько добра, исправила столько чужих оплошностей и ошибок.

– Здесь особый случай, ребенка едва не загубили. Еще раз по буквам: что связывало Нинель с пациентом?

– Порок сердца. Упущенное время. Если что то еще всплывет в памяти, позвоню, – заверила Софа.

Я зашагала к медикам. Измайлов, Измайлов, откуда в тебе уверенность, будто ноги кормят лишь сыщиков? Не велел мне показываться в гостинице и полагаешь, я перебираю дома клавиши компьютера? Прежде чем за него плюхнуться, надо облазить город вдоль и поперек. Я бы давно купила машину, но нельзя. При моей склонности к отключкам вдоль шоссе ни один фонарь не устоит. Да и перед пешеходами надо чувствовать ответственность. Они же не виноваты в том, что я – женщина с закидонами. Такси тоже отпадает. Счет за него редакторам можно предъявлять, только если хочешь их умертвить.

Метро, трамвай, троллейбус… Очнулась я в кабинете главного врача. «Зачем тебе пить, детка? – недоумевает иногда Измайлов. – Ты, счастливица, и без спиртного вырубаешься». «Шампанское подорожало?» – ехидничаю я.

– Итак, побеседуйте с хирургами, расспросите о житье бытье. Сразу поймете, что мы не чудовища…

О, оказывается, с полковником милиции я разговаривала телепатически, а с доктором вслух. Однажды получилось наоборот, еле вывернулась.

И снова звучали грустные истории. Стоимость искусственных клапанов и лекарств потрясала, стоимость своего труда врачи стыдливо умалчивали.

– Но кто то же оплачивает операции собственных детей! – воскликнула я.

– Пожалуйста, первая семья за последние несколько месяцев, – скривился данный мне в поводыри доктор. – Деньги спонсорские. Отец в палате с мальчиком.

– Можно его отвлечь?

– Попробуйте.

Сказать, что отец был полумертв от усталости, значит, покривить душой.

Даже трупы порой улыбаются каким то последним видениям. Этот же изможденный и угрюмый человек, еле разлепляя сухие губы, сразу предупредил:

– Боюсь. Любая моя положительная эмоция отнимет у сына что то хорошее. И, соответственно, добавит дурного.

– Давайте немножечко поговорим о спонсоре.