|
Сверху, куда свет свечей не достигал, даже когда они еще горели, установил Момус магнезиевый "Блицлихт", новейшее германское изобретение для фотографирования. Как шандарахнет оно в кромешной тьме нестерпимым белым сиянием, так Еропкин и его головорезы минут на пять вчистую ослепнут. А тем временем веселая троица - Момочка, Мимочка и Мешочек - выскользнут в заднюю, заранее смазанную дверку. А за ней саночки-американка, и резвый конек уж, поди, застоялся. Как рванут санки с места - ищи потом, Самсон Харитоныч, ветра в поле. Не операция, а произведение искусства. Пора! Момус нажал кнопку. Что-то пшикнуло, но из-за зажмуренных век никакой вспышки не угляделось. Надо же, чтобы именно в такой момент осечка! Вот он, хваленый технический прогресс! На репетиции все было идеально, а на премьере конфуз! Мысленно чертыхнувшись, Момус приподнял мешок, дернул Мими за рукав. Стараясь не шуметь, попятились к выходу. И тут треклятый "Блицлихт" проснулся: зашипел, неярко полыхнул, исторг облако белого дыма, и внутренность часовни озарилась слабеньким, подрагивающим светом. Явственно можно было разглядеть четыре застывшие фигуры по одну сторону стола, две крадущиеся по другую. - Стой! Куда? - взвизгнул фистулой Еропкин. - Отдай мешок! Держи их, ребята, это фармазонщики! Ах, паскуды! Момус рванулся к двери, благо и свет померк, но тут в воздухе что-то свистнуло, и тугая петля стянула горло. Чертов Кузьма со своим гнусным кнутом! Момус выпустил мешок, схватился за горло, захрипел. - Момчик, ты что? - вцепилась в него ничего не понимающая Мими. - Бежим! Но было поздно, грубые руки из темноты схватили за шиворот, швырнули на пол. От ужаса и невозможности глотнуть воздух Момус лишился чувств. *** Когда вернулось сознание, первое, что увидел - багровые тени, мечущиеся по черному потолку, по закопченным фрескам. На полу, помигивая, горел фонарь, должно быть, принесенный из саней. Момус сообразил, что лежит на полу, руки стянуты за спиной. Повертел головой туда-сюда, оценил обстановку. Обстановка была паршивая, хуже некуда. Сжавшаяся в комок Мими сидела на корточках, над ней горой возвышался немой урод Кузьма, любовно поглаживал свой кнут, от одного вида которого Момуса передернуло. Саднила содранная кожа на горле. Сам Еропкин сидел на стуле весь багровый, потный. Видно, сильно пошумел его превосходительство, пока Момус в блаженном забвении пребывал. Двое шестерок стояли на столе и что-то там прилаживали, приподнявшись на цыпочки. Момус пригляделся, усмотрел две свисающие веревки, и очень это приспособление ему не понравилось. - Что, голуби, - душевно сказал Самсон Харитоныч, видя, что Момус очнулся, - самого Еропкина обчистить задумали? Хитры, бестии, хитры. Только Еропкин ловчее. На посмешище всей Москве меня хотели выставить? Ничего-о, - смачно протянул он. - Щас вы у меня посмеетесь. Кто на Еропкина пасть скалит, того лютая судьба ждет, страшная. Чтоб другим неповадно было. - Что за мелодрама, ваше превосходительство, - храбрясь, оскалился Момус. - Вам как-то даже и не к лицу. Действительный статский советник, столп благочестия. Есть ведь суд, полиция. Пусть они карают, что ж вам-то пачкаться? Да и потом, вы ведь, любезнейший, не в убытке. Кольцо старинное, золотое, вам досталось? Досталось. Клад опять же. Оставьте себе, в виде, так сказать, компенсации за обиду. - Я те дам компенсацию, - улыбнулся Самсон Харитоныч одними губами. Глаза у него блестели неживым, пугающим блеском. - Ну что, готово? - крикнул он мужичкам. Те спрыгнули на пол. - Готово, Самсон Харитоныч. - Ну так давайте, подвешивайте. - Позвольте, в каком смысле "подвешивайте"? - возмутился Момус, когда его подняли с пола вверх ногами. - Это переходит все... Караул! Помогите! Полиция! - Покричи, покричи, - разрешил Еропкин. - Если кто среди ночи и проходит мимо, то перекрестится да припустит со всех ног. |
