|
- Это переходит все... Караул! Помогите! Полиция! - Покричи, покричи, - разрешил Еропкин. - Если кто среди ночи и проходит мимо, то перекрестится да припустит со всех ног. Мими вдруг пронзительно заверещала: - Пожар! Горим! Люди добрые, горим! Это она правильно рассудила - от такого крика прохожий на напугается, а на помощь прибежит или в монастырь кинется, чтоб в набат ударили. И Момус подхватил: - Пожар! Горим! Пожар! Но долго покричать не довелось. Мимочку чернобородый легонько стукнул кулачищем по темечку, и она, ласточка, обмякла, ткнулась лицом в пол. А Момусу вокруг горла снова обвилась обжигающая змея кнута, и вопль перешел в хрип. Мучители подхватили связанного, заволокли на стол. Одну щиколотку привязали к одной веревке, другую к другой, потянули, и через минуту Момус буквой Y заболтался над стругаными досками. Седая борода свесилась, щекоча лицо, хламида сползла вниз, обнажив ноги в узких чикчирах и сапогах со шпорами. Собирался Момус на улице сорвать седину, скинуть рубище и преобразиться в лихого гусара - поди-ка распознай в таком "отшельника". Сидеть бы сейчас в троечке, чтоб Мимочка с одной стороны, а мешок с большими деньжищами в другой, но вместо этого, погубленный подлым германским изобретением, болтался он теперь лицом к близкой, но увы, недосягаемой дверке, за которой были снежная ночь, спасительные санки, фортуна и жизнь. Сзади донесся голос Еропкина: - А скажи-ка, Кузя, за сколько ударов ты можешь его надвое развалить? Момус завертелся на веревках, потому что ответ на этот вопрос его тоже интересовал. Извернулся и увидел, как немой показывает четыре пальца. Подумав, добавляет пятый. - Ну, в пять-то не надо, - высказал пожелание Самсон Харитоныч. - Нам поспешать некуда. Лучше полегоньку, по чуть-чуть. - Право слово, ваше превосходительство, - зачастил Момус. - Я уже усвоил урок и здорово напуган, честное слово. У меня есть кое-какие сбережения. Двадцать девять тысяч. Охотно внесу в виде штрафа. Вы же деловой человек. К чему отдаваться эмоциям? - А с мальцом я после разберусь, - задумчиво и с явным удовольствием произнес Еропкин, как бы разговаривая сам с собой. Момус содрогнулся, поняв, что участь Мими будет еще ужасней его собственной. - Семьдесят четыре тысячи! - крикнул он, ибо ровно столько у него на самом деле и оставалось от предыдущих московских операций. - А мальчишка не виноват, он малахольный! - Давай-ка, покажи мастерство, - велел Навуходоносор. Хищно свистнул кнут. Момус истошно завопил, потому что между растянутых ног что-то лопнуло и хрустнуло. Но боли не было. - Ловко портки распорол, - одобрил Еропкин. - Теперь давай малость поглубже. На полвершочка. Чтоб взвыл. И дальше валяй по стольку же, покуда на веревках две половинки не заболтаются. Самую уязвимую, деликатную часть тела обдавало холодом, и Момус понял, что Кузьма первым, виртуозным ударом рассек рейтузы по шву, не задев тела. Господи, если Ты есть, взмолился отроду не молившийся человек, которого когда-то звали Митенькой Саввиным. Пошли архангела или хотя бы самого захудалого ангела. Спаси, Господи. Клянусь, что впредь буду потрошить только гадов подколодных вроде Еропкина, и боле никого. Честное благородное слово, Господи. Тут дверца отворилась. В проеме Момус сначала увидел ночь с косой штриховкой мокрого снегопада. Потом ночь отодвинулась и стала фоном - ее заслонил стройный силуэт в длинной приталенной шубе, в высоком цилиндре, с тросточкой. ПО ЗАКОНУ ИЛИ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ? Уж Анисий физиономию и мылом, и пемзой, и даже песком драл - а все равно смуглота до конца не сошла. У Эраста Петровича тоже, но ему, писаному красавцу, это даже шло, получилось навроде густого загара. А у Тюльпанова ореховая мазь, полиняв, расположилась по личности островками, и стал он теперь похож на африканскую жирафу - пятнистый, тонкошеий, только вот малого росточка. |
