|
– Ведь есть же планеты получше? – Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое... Я вот тоже диплом получу – и домой, на Сатурн. Сделаю все к-как надо. Б-б-будет революция. Думайте, что хотите, – а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю эти города, как медведь копит жир перед спячкой. Стоит закрыть глаза, и всплывают улицы, застраиваются до-мами, наполняются голосами людей. Эти люди далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься – но я способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней. Наоко тоже несколько раз делилась со мной такими рассказами. В них я помню каждое слово. – Как это назвать-то, даже не знаю... Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения. Она всегда говорила медленно, подыскивая правильные слова. Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из красного пластика, на котором стоял бумажный стаканчик, полный окурков. Солнце, бившее в высокое окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе четкую границу между светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени. Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился от обилия первокурсников – все в новеньких ботиночках, все с конспектами в обнимку, у всех в головах свежие мозги. Возле нас постоянно кто-то на кого-то натыкался, возмущался, извинялся – и это-му не было конца. – В общем, что угодно, только не город, – заговорила она снова. – Скорее, станция на же-лезной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь, можно и не заметить. Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали табачный дым, дрожащий на границе света и тени. – А по платформе, от края до края, всегда собаки разгуливают. Бывают такие станции, зна-ешь? Я опять кивнул. – Как со станции выйдешь, попадаешь на маленькую площадь с круговым движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов... Такие, ну что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке стоит горка и качелей три штуки. – А песочница? – Песочница? – Она чуть подумала и утвердительно кивнула. – Тоже есть. Мы снова замолчали. Я затушил докуренную сигарету о внутреннюю стенку стаканчика. – Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города. – Бог может проявляться в разных ипостасях, – ляпнул я. Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка – такие часто бывают у при-мерных и успевающих студенток – запала мне в душу так надолго. Прямо Чеширский Кот из «Алисы» – сам исчез, а улыбка осталась. И еще мне почему-то ужасно захотелось посмотреть на этих собак, фланирующих по плат-форме. Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один добрался до этой станции. Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился, повязал лежавший полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи. Когда вылезаешь из пригородного поезда, составленного из двух грустно ржавеющих ва-гонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический запах травы. Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той стороны времени. А если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков. Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки закурил. Чувство свежести, с ко-торым я утром покинул свою квартиру, к этому моменту окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего – вот что я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю – с каждым новым повторением все хуже и хуже. Когда-то я жил в компании нескольких друзей – мы все спали вповалку. Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: «Ой, извини». Чуть позже слышится журчание мочи. |
