В зеркале умывальни вижу бледное, но вполне здоровое лицо, осмысленный взгляд. Чудеса, да и только. Если так и дальше пойдет, то из пансиона я уеду краше прежнего.

Мне все еще претит мысль о возвращении домой. К рождеству французские гастроли матери закончатся, и она заберет меня прямо из пансиона, но я лелею надежду улизнуть в Краков раньше, чем она окажется здесь. Я не вернусь. Я не выдержу и дня в ее компании, когда она будет без конца трещать о том, как Париж пал к ногам ее Кармен.

Да, она талантливая певица, и партия ей подходит. Да, ее кудри черны, как мои, а глаза как черешни, будто у настоящей цыганки. Но мама Кармен только внешне — у нее трусливое, подлое сердце. Оттого я никогда не смогу ее простить.

Она и года не проносила траур. Да что льстить ей?! Не прошло и шести месяцев со дня смерти папы, как в нашем доме стал появляться некий Богдан Львович — дирижер и композитор, ах, Магдонька, он гений! Она не стыдилась меня, моего черного горя, когда поселила его у нас, когда, смеясь, садилась к нему на колени. Меня тошнило от омерзения.

Когда у меня сдали нервы, и я расколотила все дурацкие флаконы с ее ночного столика, мама выкрикнула мне в лицо, что спит с ним уже четыре года. С тех пор, как меня отправили в пансион, и у нее вдруг освободилось еще больше времени, она только и делала, что обманывала моего отца.

А недавно она снова вышла замуж, и Богдан Львович стал полноправным хозяином отцовского дома.

Хорошо, сейчас я почти готова понять — она полюбила другого. Этого бездарного хлыща с самомнением кардинала, пускай. Пускай она была слепа и не видела, какой невероятно добрый, мудрый человек был ее муж. Пускай! Но она продолжала лгать и лгала все это время, только чтобы жить без забот в богатом доме и тратить деньги на блестящее барахло и тряпки. И пусть не болтает, что делала это ради меня. Я не верю.

Провожу языком по верхним зубам. Магда в зеркале повторяет хищное движение. Я нормальна. Я никому не могу причинить настоящего зла, что бы мне ни снилось.

Общая молитва звучит жидковато в полупустой столовой. Звон вилок и разговоры оставшихся пансионерок тонут в ватной тишине. Что-то давит сверху, как тяжелая ладонь. Мария и Клара светло улыбаются мне через стол. Под столом они держатся за руки.

Из уроков сегодня осталась одна литература. Пани Новак так расстроена, что почти все время просит нас читать вслух и задумчиво смотрит в окно. К концу урока у меня пересыхает во рту и саднит горло. По мне, так если читать, то молча и в одиночестве.

Все остальное время можно провести в библиотеке. Мне предстоит выдержать сложный экзамен по истории, чтобы поступить в университет. Поэтому я раскрываю папку с вырезками так, чтобы время от времени смотреть на фотографии студенток — у них ведь получилось! — и обкладываюсь книгами и тетрадями.

Здесь тихо. Сегодня никого, кроме меня, не прельщает возможность позаниматься. Кажется, я пропустила звонок на обед, но это не страшно. Свет ламп незаметно становится ярче, сумерки заостряют линии за окном. Поднимается ветер.

Пересчитываю исписанные конспектами листы. Неплохо для одного дня. Я убираю ненужные книги на место и уже собираюсь уходить, как возле меня почти бесшумно появляется девчонка.

— Панна Тернопольская?.. — первогодка поблескивает стеклами очков, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.

— А, это ты, Сара, — улыбаюсь ободряюще. В прошлый раз я накричала на нее, и мне до сих пор немного неловко. Малявке и без моих нервов несладко приходится. — Что такое? Опять обижают?

— Что? Не-ет, я не… Все разъехались почти. Я тоже скоро. Уеду.

— Тогда зачем пришла?

— Ваша подруга передала вам записку, — с этими словами она протягивает мне сложенный вчетверо тетрадный лист.

— Подруга? — немного не понимаю я.

— Одноклассница ваша.