Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка – пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был неуверен в способности доказать свою правоту – сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.

Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.

В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.

Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью‑Йорка – на это я вправе был рассчитывать – должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.

Лежа в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично – сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена – десять футов в высоту, – то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.

Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным взором, как вдруг почувствовал, что снаружи камеры кто‑то стоит. Освещение в камере было выключено, но в коридоре свет горел постоянно, так что можно было передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить, что кто‑то, молча наблюдая за мной, стоит у решетки.

Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно было прочесть. Он просто изучал меня.