Цолов расплылся в угодливой улыбке, сказав по-болгарски:

— Сейчас принесу, — исчез за воротами. Проходивший мимо Ивайло Конов гневно сверкнул глазами в сторону дома Цолова, обнял казака за плечи.

— Ела, сынко, у нас напиисе студена вода… Остави! — махнул он рукой на двор Цолова и повлек за собой казака.

Дорогой говорил о Жечо:

— Турски пес, чорбаджи. Не надо у него. — И представился: — Конов, Ивайло.

На нем серый жилет поверх рубашки с отвернутыми рукавами, широкий матерчатый пояс.

— Алексей, — сказал Суходолов.

Пройдя с полверсты, они вошли в небольшой, опрятный двор Конова.

— Добре дошъл! — радушно развел руки Ивайло.

В углу двора, возле кустов отцветшей сирени, стояло два улья. На плетне висела рыбачья закидушка. Стрекотали кузнечики. Квохтала курица. На веревке сушились холщовые полотенца.

Изба, обмазанная глиной, покрытая соломой, все же имела привлекательный вид. На второй этаж ее вели крутые ступеньки.

Возле крохотной, под крышей, на тонких столбах-подпорах, хлебопекарни, лежал в тени тутового дерева на шинели тяжело раненный немолодой русский солдат. Обескровленное лицо его было бледно, губы запеклись.

Над раненым склонилась девушка, сильными руками разрывая простыню на полосы, смачивала их водой из таза.

На девушке — вышитая на груди и по рукавам алым крестом полотняная рубаха, поверх белой юбки — подобие фартука с поясом, на шее — ожерелье. Светлые волосы ее почти лежат на земле. Легкого загара скорбное лицо выражает решимость, густые брови сошлись на переносице.

Раненый приоткрыл глаза:

— Спасибо, сестрёна.

Она освежила водой его губы, повернув на бок, раскрыла зияющую рану и бесстрашно начала накладывать на нее куски материи, перевязывать полотенцем с вышитыми концами.

В калитке появились санитары с носилками, пришли забрать раненого в лазарет.

Девушка распрямилась. Полотно туго обтянуло ее небольшую высокую грудь, стройные длинные ноги.

— Дъщеря ми, зовут Кремена, — с гордостью в голосе сказал Ивайло.

Кремена стеснительно улыбнулась Суходолову, при этом на порозовевшей щеке ее заиграл серпик.

— Алексей, — грубовато буркнул Суходолов, не решаясь поднять глаза, и, словно спохватившись, поправился — Алеша.

Раненого унесли. Ивайло дал Алексею напиться и, показывая рукой на избу, пригласил:

— Моля, заповядай в къщу.

Они поднялись по ступенькам, вошли в сени.

Здесь развешаны вязанки лука, чеснока, листья табака. Вымытая кадь попахивала лавровым листом и укропом. Сушилась черешня на деревянном листе. Отдыхала коса на стене, а вилы и рогач — в углу. На скамейке стояла полая тыква с водой для питья.

В другой комнате свежевымазанный глиняный пол прикрывали домотканые чистые половики из грубой белой шерсти с оранжевым продергом. Выстроились на полках, почти у потолка, в ряд, как на смотру, ступка, сито, глиняная посуда, разрисованная желтой глазурью по зелени, с чёрными кругами цветов. В особом ящике на стене деревянные ложки. На узких лежанках — шкуры овец вверх шерстью, соломенные тюфяки, полосатые подушки.

Конов перекрестился на икону с едва тлеющей лампадой.

На стене висела одежда мальчика. Как позже узнал Алексей, младший брат Кремоны был убит несколько лет назад в поле турком за то, что недостаточно быстро поклонился. Мать умерла, не пережив гибели сына.

Пока Ивайло спускался в погребок достать вина, Алексей и Кремена разговорились, если можно назвать разговором язык жестов, глаз, мимики, придуманных слов и слов знакомых.

— Ти казак ли си? — спросила девушка, поглядев на него зеленовато-серыми глазами.