Они вместе возвратились в дом.

— Ну, мой синче, — сказал Ивайло, — я тебе постелю в саду, приятна почивка.

А Кремена пожелала:

— Лека нощ!

Наверное, чтобы ночь была хорошей.

…Но сон не приходил к Алексею. Пахло, как на Дону, скошенной травой, и, как на Дону, неистово пел соловей, щелкал, ронял серебро… «У него язык в точь как у нашего. Скрозь одинаково плачут и смеются дети, поют птицы…»

Звезды мудро глядели с неба.

«По-болгарски тоже, как и у нас, звезда, вечер, только июнь по-ихнему — юни, ива — върба, луг — ливада, хлеб — хляб. А посев, чужбина — как и у нас. Родные мы вовсе…»

Мысли его приняли иное направление:

«Не загадывает ли обо мне дюже плохо Кремена? — Алексей тревожно заворочался. — Ухарь нашелся, зараз целоваться полез. Да ведь я николи в жисти еще не целовался. А она, верно, думает, что распутник».

Суходолову припомнилась станица Митякинская. Сейчас мальчишки в ночном. А на зорьке начинается рыбалка… Он вдруг услышал голос матери. Когда малолеткой прибегал к ней в синяках и ссадинах — играли в «казаков-разбойников», — мать причитала: «Болезный ты мой. Жалкой ты мой!».

Всегда одолевала бедность в одежде. Боязнь насмешек заставляла его чураться девчат, искать одиночества.

Но в степи он никогда не чувствовал себя одиноким, любил ее краски, знал ее язык.

Бывало, уйдет далеко, ляжет в траву и глядит, как тучи проплывают в поднебесье, как парит коршун, выглядывая сурка, как играют в пятнашки ласточки перед дождем.

Нынешнюю пору называют на Дону за хоровод цветов разноцветьем. На Дону сейчас роняет свои клейкие чешуйки тополь, румянится черешня, сладко дурманит запоздалая сирень, старательно упрятывая редкие пятизубцы. А в лесу хороводят ясень да клен, притаился в зарослях ельника хвощ и, далеко за полночь, исходит трелями малиновка, а на зорька притворно плачет иволга. Неужто спит Кремена?

Он снова ощутил запах ее волос. Или то действительно цвела где-то рядом маслина?

Часть казачьего полка, в котором служил Алексей, остановилась в том районе Систово, что называли Серединная махала, а остальные — биваком, в лощине между городом и монастырем, в двух верстах от избы Коновых и неподалеку от леска.

Алексей в биваке уже третьи сутки. Донимали посты, пикетирование, заставы…

Сегодня день оказался свободным, и урядник Горшколепов, тоже из Митякинской, отменный служака, отпустил Суходолова в увольнение.

Алексей проснулся рано, умылся, тщательно выбрился и пошел к Быстрецу мимо казачьего обоза. На поляне вразброс повозки провиантские — для сухарей и патронов; инструментальные — со всем необходимым для порчи вражеского телеграфа и железной дороги; динамит был прикрыт брезентом. В стороне сиротливо стояла лазаретная линейка, а возле нее, впритык, аптечная двуколка.

Замер с обнаженной шашкой часовой у денежного ящика. Ковали коней полковые кузнецы. Склонились над карабинами оружейные мастера. Похрустывали овсом кони. Кто-то бил затрепанными картами по носу проигравшего, кто-то затачивал шашку, шомполом прочищал ствол ружья.

— Здорово дневал! — крикнул Алексею издали Тюкин.

Медно-бронзовый, довольный, он картинно развалился на турецком ковре, забросив ногу на ногу, (подсунув под локоть пышную подушку. Потягивая из темной, с сумеречным глянцем, трубки египетский табак, пускал вверх кольца дыма. Лоснящееся красное лицо Алифана выражало верх удовольствия, маслянистые глазки стали еще меньше, почти исчезли, казалось, он вот-вот замурлычет.

Рядом с Тюкиным казак Ларька Гребенщиков — с вислым носом, извилистыми, недобрыми губами — кроил себе на траве исподнее из яркой «трофейной» материи в красных цветах на желтом поле.