— Ти казак ли си? — спросила девушка, поглядев на него зеленовато-серыми глазами.

— С Дона…

— О-о-о, Дон! — понимающе сказала Кремена. — Как Дунай… А где твой конь?

— Вскоре переправят…

Появился отец, сбросив с ног постолы и оставшись в полосатых носках, он потряс над головой круглой деревянной баклагой, накрест перетянутой черными лентами из кожи:

— Хубаво сливянка!

Ивайло достал питу — круг хлеба — и, приставив его к груди, разрезал ножом. Кремена принесла свежие помидоры. «Томаты», — сказала она. Появились похлебка из рубцов, печеные яйца. Кремена слила Алексею воду на руки, сняла с гвоздя рушник, расшитый цветными петухами, цветами, и подала его гостю.

— Заповядай, — сказал Ивайло, — на нашата бедна българска софра.

Он разлил сливянку по глиняным кружкам:

— Желая вси́чко най хубаво, здраве, щастие, успех…

И Алексей, притронувшись своей кружкой к кружке Ивайло, сказал:

— Вси́чко най хубаво! — Понял, что это означает: «Всего доброго!».

У девушки сузились глаза, в них заплясали веселые огоньки.

— Разби́рате? — тихо рассмеялась она.

— Разбираю! — радостно ответил Алексей.

Только сейчас заметил он очаг и на цепи, под широким раструбом, — казан. «Видно, зимой топят», — подумал Суходолов Об очаге.

Хозяин, неторопливо расшнуровав зеленый кисет с клеточками, набил табаком маленькую, розоватую, черешневую трубку и, протянув кисет Алексею, высек огонь кресалом. Суходолов свернул цигарку, затянулся. Ничего не скажешь — хорош, не то что самосад-горлодер.

— Ну, дочка, — предложил Ивайло, — поведи гостя в сад, сейчас там добре.

…Солнце уже зашло, и повеяло прохладой. Где-то недалеко подал голос соловей.

Алексей и Кремена сели на скамейку под вишнями.

«Может, то судьба, — неожиданно для себя подумал Алексей, — приехал за тысячи верст, чтобы свидеться…»

«Да, — говорил другой голос, — но в завтре тебе сызнова спытывать судьбу, идти в бой, и ты ни в жисть ее боле не встретишь, даже ежли останешься жив».

И девушка молчала. Почему-то подумала с радостью, что исчез из города самоуверенный, противный ей сын Цолова, с бегающими, словно раздевающими глазами. Разве сравнить его с Алешей?

— Как по-вашему де́вица? — спросил Алексей. — Дивчина?

— Дево́йко, — голос у нее тихий, певучий.

— Хорошо, хубаво, — мечтательно оказал Суходолов, — ты девойко.

Он взял ее руку в свою. Ладонь у Кремены огрубелая, пальцы широкие. Она, конечно, хлеб убирает, избу мажет, стирает, в огороде без дела не остается. А лицо нежное. Но ладони шершавые и вызывают у Алексея желание ткнуться в них лицом, да знает, что не сумеет это сделать.

Он продолжал неумело держать в своей руке теплую, подрагивающую руку. Девушка не отобрала ее. У Алексея перехватило дыхание, и он, дивясь своей дерзости, приблизил губы к губам Кремены. Они были сухие, горячие, стыдливо уткнулись ему в плечо, прошептали:

— Не надо… срамно…

Волосы Кремены пахли цветущей маслиной.

Из-за леса высунулся месяц, как показалось девушке, укоризненно поглядел на них. Клочьями поплыл туман меж деревьев сада.

— Кремена! — позвал отец.

— Иду, баща.

Они вместе возвратились в дом.

— Ну, мой синче, — сказал Ивайло, — я тебе постелю в саду, приятна почивка.