Я повторил, что ничего большего нет.

– Ты не подумай, что разонравился мне, – сказала она. – Ты мне нравишься сильнее, чем, наверное, можешь представить. Но для меня это мучительно. Знаешь, между нами есть разница. Ты думаешь только о себе.

Я сказал, что думаю и о ней.

– Нет, ты не понимаешь.

– Я думаю о тебе.

– Ты и в самом деле не понимаешь.

– Я думаю о тебе.

– Так подумай обо мне, Франк!

Она осеклась. Повернулась ко мне и попробовала улыбнуться. У нее вырвалось имя моего брата, как, наверное, вырывалось много раз, когда они ссорились. Теперь ссорились мы, и по ее оговорке я понял, чего стоит мой братец. Я промолчал.

Она сказала:

– Так мы больше встречаться не можем. Не сейчас. Когда кругом переполох и повсюду шныряют журналисты и полиция. Сейчас здесь тысячи глаз.

– Значит, позже? – спросил я. – Когда все уляжется?

– Когда все уляжется?

– Ну да, когда уляжется вся эта суматоха. Тогда мы сможем встречаться?

– Для чего?

– Чтобы быть вместе.

– Мы же об этом уже говорили, – сказала она. – То есть ты хочешь, чтобы я просто меняла одного брата на другого.

Мне было нечего ответить. Она права. Так не пойдет. Это безнадежно. Просто я не допускал мысли о нашем расставании. Я до смерти боялся ее потерять. Я сказал, что по крайней мере у нас одна фамилия. Значит, хоть с этим проблем не будет.

Она рассмеялась. Потом нахмурилась.

– Что мы наделали, Роберт? Что мы наделали?

Я положил руку ей на плечо. Она отстранила меня. Мы помолчали. Потом она повернула к себе боковое зеркало и стала вытирать потекшую тушь.

– Мы не можем больше встречаться, – вздохнула она и взяла меня за руку.

Только тут она заметила бинт.

– Что случилось?

– Ничего особенного, – ответил я.

– Ничего особенного? А что неособенное?

Она поднесла мою руку к губам и поцеловала.

Мы долго сидели молча.

– Потом я буду жалеть, – сказала она.

Она сказала, что будет жалеть, когда будет заводить машину. Будет жалеть, когда будет проезжать по мосту. Когда будет ставить машину в гараж. И отправляясь спать. И просыпаясь. Каждый день своей жизни она будет жалеть.

– А я уже жалею, – сказал я.

Она снова поцеловала мою руку.

– Это сумасшествие, понимаешь? – прошептала она. – Что же нам делать, Роберт?

Я потянулся к ней. Она отпрянула, как зверек, почуявший опасность. Но я все‑таки склонился к ней и провел рукой по ее коротким светлым волосам. Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала. Я прижался к ней. Она задержала дыхание. А мне хотелось проникнуть глубже. Сквозь запахи крема и духов, сквозь все то, что могут ощущать и другие. Туда, где была только она. К тому, что не было моим.

– О Роберт, – прошептала она.

Подавшись ко мне, она закрыла глаза и одной рукой обняла меня за шею. Снова поцеловала меня и открылась мне навстречу. Я почувствовал ее дыхание, тепло, запах, который был знаком только мне и моему брату. И подумал, что не все еще потеряно.

Вдруг она вырвалась.

– Я уже не в том возрасте, – сказала она.

Оправила платье и посмотрелась в боковое зеркало. Сказала, что ей пора домой. Дети одни. Я отвернулся. Темнело. Через боковые окна слышался шум реки. За деревьями текла Опо, белая в сумерках. Талая вода все больше размывала берега, и я подумал, что просиди мы в машине лет сто – и нас, наверное, попросту унесло бы рекой.

Она сказала:

– Мы больше не можем встречаться, Роберт.