Отец ткнул мне пальцем в грудь.

– Если воровство достаточно крупное, оно сходит с рук, – сказал он.

Я вышел во двор. Плотная туча уже подобралась к солнцу, и вечер стал темнее. Намечался дождь. Я доехал до центра и остановился возле «Кооп‑Меги». Вышел из машины и зашагал по тротуару вдоль восточной забегаловки. С бульвара я свернул в переулок. Нашел в заборе с колючей проволокой брешь и выждал некоторое время, проверяя, не шпионят ли за мной. Потом полез в дыру.

Территорию комбината покрывал тонкий известковый слой. От этого постройки и цеха казались заиндевелыми. Я медленно прошел мимо проходной, резервуара и мастерской. Я чувствовал себя неуютно, не зная, чего ждать и где искать. Всякий раз, оказываясь здесь, я понимал, насколько же комбинат огромен. В детстве нас никогда сюда не пускали, хотя тут работал наш отец. Это был для нас запретный мир.

Тогда я каждое утро просыпался от заводского скрежета и гула. Теперь здесь было тихо, и я мог слышать собственное дыхание. По долине сползала полупрозрачная пелена дождя. А за забором жил город, шумел машинами, ударами молотков, детским плачем и жужжанием электрической газонокосилки. Я подумал, что комбинат – это город в городе, со своими зданиями, улочками и узкоколейной железной дорогой. Все это было теперь заброшено, точно после войны или природного катаклизма. Комбинат был мертвым городом внутри города умирающего.

Я прошел мимо цианамидной фабрики к плавильному цеху, где работал мой отец. Огромный цех, черный от копоти. Я помнил слова отца о пространстве в плавильне. Чувствуешь себя маленьким. Ничтожным. Не способным управлять этими силами. Энергией, массой, теплом. Но в этом, говорил он, есть своя прелесть. Счастье заключалось в «своем месте». Как только ты вставал на «свое место», ты становился хозяином.

Я ходил вокруг большой печи, окруженной узкоколейкой с тиглями. Солнечные лучи, прорывавшиеся сквозь крышу, вдруг погасли. Я подумал, что над заводом – тучи. И еще подумал, что мы с отцом – из разных городов. Его город – здесь, внутри моего. Сейчас жизнь покинула все эти здания. В комнате оператора висел, покосившись, календарь с видами Одды. На столе по‑прежнему стояли кофейные чашки. На полке лежали две каски. На полу валялся журнал о машинах. Плакат с призывом к первомайской демонстрации.

Начался дождь. Капли падали на крышу и стекали между балками. На мгновение стало совсем светло, а через несколько секунд послышался грохот. Я считал секунды между вспышками молний и раскатами грома. Интересно, правду ли говорят, что в маленьких городках сволочи похожи на героев. В маленьком городе никогда нельзя быть уверенным. Ты думаешь, что что‑то знаешь, а оказывается, что не знаешь ничего.

Возможно, отец прав, возможно – нет. И все эти теории о сговоре могли возникнуть у него от горечи пережитого. Но говорил он очень уверенно. Возможно, люди продолжали приходить сюда по ночам, по винтику растаскивая завод, как в последнюю неразрешенную смену. Возможно, это было такое крупное воровство, что даже могло сойти с рук. И даже узнай о нем в полиции или Крипосе, расследовать эту аферу кажется невозможным. Пара месяцев – и дело закроют.

Кроме того, виновные – по другую сторону Атлантики. Братья Коэн продали право на электроэнергию. Лишили людей работы. И в итоге – выпотрошили комбинат, вынули сердце из сердца города, примерно так же, как богачи похищают органы у бедняков.

Я спокойно стоял на лесах. И вдруг услышал шаги. В плавильню кто‑то вошел. Я больше не один. Я стал лихорадочно придумывать, что бы сказать, если меня здесь застанет охранник или кто‑нибудь еще. Ничего путного на ум не шло. У меня не было хорошего объяснения, почему я здесь.

От теней внизу отделилась фигура. И только когда между нами оставалось метров десять, я понял, что это олень.