— Эмиль, пойдем в буфет пить скверное русское пиво!

Ответа Никитин не услышал, он отодвинул дверь и вошел в купе. Вейзель уснула или делала вид, что спит. Профессор с ткачихой разгадывали кроссворд, Никитин поднялся на свое место, лег и закрыл глаза.

В этот вечер ему не удалось поговорить с Луизой Вейзель. В голубоватом свете ночника Никитин различал ее профиль, он знал, что она не спит, и в то же время не решался заговорить с ней, потревожить ее раздумье. Так, мысленно повторяя последние строчки запомнившихся ему стихов, он уснул.

Проснулся Никитин поздно, посмотрел на часы и удивился — поезд подходил к пограничной станции с названием коротким и резким, как взмах хлыста.

В коридоре у приоткрытого окна стояла Луиза Вейзель. Сердито ворча, ветер парусом надувал оконные занавески.

Увидев Никитина, она сказала:

— Я ждала вас. Помогите мне заполнить таможенный листок, — попросила она, протягивая ему бланк опроса. — Это не будет трудно, у меня много новых интересных мыслей и совсем мало вещей.

Они вошли в купе (их соседи завтракали в буфете) и расположились за столом.

— Вот это моя самая большая ценность. — Она вынула из сетки небольшую картину. — Этот пейзаж я везу моему другу. Посмотрите, я не большой знаток в живописи.

Никитин сразу узнал пейзаж Хельмута Мерлинга, виденный им в доме Марфы-собачницы.

— Мне кажется, что пейзаж писан без души, — сказал он, — все тут есть: и цветы, и березки, а вот не волнует. Не люблю я эту манеру письма, так и кажется, что пейзаж вылизан и причесан у парикмахера.

Вейзель улыбнулась и, завертывая картину в бумагу, заметила:

— Вы злой критик. Представляю себе, что вы подумали о моих стихах!

Никитин не ответил. Перебегая со стрелки на стрелку, поезд подходил к станции. В окне мелькнул выложенный камнем на откосе лозунг: «МИРУ — МИР!», затем потянулись станционные бараки и новое здание вокзала с колоннами по фасаду.

Никитин помог Луизе Вейзель донести чемодан, простился и вошел в кабинет начальника таможни.

Тем временем в специальном зале шел таможенный досмотр. Пассажиры входили в одну дверь и, предъявив багаж, обойдя вокруг большого стола-загородки, выходили в другую.

«Луиза Вейзель, — прочел таможенный инспектор на опросном листке. — Швейцарская подданная. Место жительства: Швейцария, г. Невшатель. Бульвар Шатель-Сен-Дени, № 17. Шеруа. Вилла. Род занятий — журналистка». Привычно быстро инспектор осмотрел содержимое чемодана, затем развернул картину, заглянул в справочник — работы художника И. Фотiева в числе антикварных ценностей, не подлежащих вывозу за границу, не значилось. Он взял перо, чтобы подписать таможенный лист, как вдруг обратил внимание на структуру полотна, на котором была написана картина.

«Полотно льняное, — подумал инспектор, — современной машинной выделки, а на картине дата 1896 год. Странно…» Он согнул угол полотна, оторвав его с подрамника, — краска не трескалась, но в то же время слой краски для такой манеры письма был слишком плотен.

У таможенного инспектора возникло подозрение, что этот пейзаж написан поверх миниатюры, представляющей собой государственную ценность. Такие случаи в таможенной практике уже бывали.

Еще раз взглянув на подпись, инспектор прочел:

«И. Фотiев. 1896 г.».

«Странно, — подумал он, — картина писана в конце прошлого столетия, а полотно современной машинной выработки!»

Инспектор пошел к начальнику таможни и поделился своими подозрениями.